Счастье - [2]

— Дак ты бывшей директорши сын будешь? — уточнил дворник у Василия Михайловича. Хотя тот был солидный дядька и обращаться к нему на «ты» казалось неприличным, но дворник со всеми был на «ты». Потому что все, невзирая на ранги, одинаково кидали хапчики с крыльца, загрязняя территорию.

— Да, — коротко ответил Василий Михайлович.

— Именно Василий Михайлович Веселов? — еще раз уточнил дворник.

— Точно. Василий Михайлович.

— Хорошая женщина Татьяна Петровна, правильная. Это сразу заметно. А нынешняя-то директриса — стерва та еще, горло драть умеет — и весь талант... Дак ты это... Василий Михайлович, чего мать одну-то в поселке бросил? Девяносто лет ей, это тебе не хухры-мухры.

— Почему бросил? Я постоянно предлагаю ей переехать — а она ни в какую. Говорит, нечего ей в городе делать, только в окно смотреть. Может, боится, что нам помешает. Не хочет обузой быть...

— Не хочет она. Это ты не хочешь, иначе б уговорил. Или ты ей не сын?

— Сын.

— Не свисти, — отрубил дворник. — Сын ейный Василий Михайлович Веселов на кладбище лежит, я сам этот памятник видел. Она к нему каждое воскресенье ходит, сядет на лавочку и сидит, что-то свое думает. А ты вдруг откуда взялся? Или воскрес?

— Долго рассказывать. — Василий Михайлович смял окурок и щелчком отправил его в ведро.

1.

26 октября 1933 года по главной деревенской улице прошла демонстрация местной бедноты. Улица была короткой, поэтому прошагали до обидного быстро. Туда и обратно. Комсомольцы пытались затянуть революционную песню, но их никто не поддержал, и слова унес ветер в самое поднебесье.

Ветер рвал намалеванный на красном полотнище плакат: «Ликвидируем кулака как класса». Что именно означает эта фраза, жители деревни узнали ближе к ночи, когда небо ответило демонстрантам мелкой злой крошкой, а бригада под командованием комсомольца Анхимова начала ликвидацию. Сильно зажиточных дворов в деревне никогда не было, поэтому начали с середняков. В доме крестьянина Третьякова забрали из сундука старые полотенца, со стен сняли иконы и картину с васильками в белом вазоне как признак буржуазной распущенности, с постели стянули белье, а также конфисковали пачку пятидесятикопеечного чая, кочергу и бутыль самогона, заботливо прикрытую белой кисеей.

В эту кисею Анхимов демонстративно высморкался, а кулака Третьякова со всей семьей распоряжением советской власти выставил на улицу для дальнейшей высылки за Урал. Напрасно тот уверял, что в Гражданскую воевал на стороне Красной армии. Когда это было! Ты нам еще про германскую расскажи, скотина. Откуда тогда у тебя в подполе полпуда сала?

Припомнили Третьякову и недавнее письмо в исполком, в котором он жаловался, что его как единоличника обложили налогом в 605 руб. 96 коп. Не имея средств к уплате такового, он произвел распродажу имущества, а именно: швейной машинки за 146 руб., стенных часов за 85 руб., самовара за 35 руб., дивана за 13 руб., пяти мереж беломорских и двух неводов подержанных за 290 руб., всего на сумму 569 рублей.

— Это же какие деньжищи! Видать, за зеркалом припрятал, мироед, кровопивец!

Анхимов двинул Третьякову в морду, губу разбил, жену Третьякова заставил снять теплую поддевку, серебряный крестик самолично с ее шеи сорвал, забрал себе также галоши и крошечную подушку, которую подкладывали детям под головку.

Так, расправившись с контрой, активисты приготовили в доме Третьякова добротный ужин и разлили самогон. А конфискованную икону Третьяков самолично топором разрубил и отправил в печь.

Пока активисты праздновали в разоренной избе ликвидацию местного кулачества, Третьяковы отправились на другой конец села к Семену Лихому, который приходился Третьякову двоюродным братом. Жил он бедновато, скотины своей не имел, поэтому опасности для советской власти не представлял. Третьяков, загодя предчувствуя неладное, прознал, что, ежели в семье кулака есть дети до десятилетнего возраста, они при желании могут быть оставлены ближайшим родственникам с отобранием обязательств от принимающего — так сложно было написано в инструкции. Третьяков долго разбирал, что значит «под подпиской о добровольном оставлении от кулацкой семьи».

Однако в результате состряпали они бумагу для сельсовета, что-де Третьяков направляется в ссылку, поэтому дочь Татьяну двух лет от роду передает на попечение Семену Лихому. А Семен в свою очередь берет Татьяну на попечение, обязуясь содержать на свои средства на добровольных началах.

Остальные дети у Третьяковых были уже самостоятельные, Танька вот только припозднилась, родилась на свет, когда уже и не ждали.

Жена Третьякова, конечно, вопила: «Не отдам», а когда ее силой от ребенка оторвали и выволокли за дверь, она от горя уж почти мертвая была, но все губами шевелила: «Не отдам, не отдам». Танька к ней все ручонки свои тянула: «Мама! Мама!» — других слов она и не знала еще. Но больше Танька своих родителей не видела, и что с ними сталось в дороге или уже за Уралом, никто так и не выведал.

А дядька Семен с семьей вскорости пострадал за золотой червонец, который ему Третьяков тайно передал за Танькино воспитание, иначе стал бы Семен просто так Таньку брать, свои вон дети голодные. Ну, видно, кто-то все же про монету прознал, и недели через три пришли уже за Семеном. Вдобавок зажиточные в деревне кончились, а разнарядку Анхимову выполнять приходилось, вот и конфисковали у Семена нехитрое имущество. Золотой червонец Анхимов лично из-под иконного оклада выковырял. Семен за тот червонец испросил у супостата только одно: чтобы тот Таньку в детприемник определил, потому что больше она тута никому не нужна. А до Сибири ей не добраться, одежки теплой у нее нету, да и чем в дороге кормить?..