Счастье по Аристотелю - [71]

. Элиас Канетти, немецко-болгарский писатель из еврейской семьи, основную часть жизни проживший в Британии и удостоившийся в 1981 г. Нобелевской премии в области литературы, был убежден, что не нужно ставить себе цель смириться со смертью как с неизбежным, наоборот, ее следует считать бессмысленным злом, «главной бедой всего сущего, неразрешимой и непостижимой». Он порицал стремление любых религий придать смерти смысл и даже приравнивал хладнокровное восприятие смерти к примирению с убийством[34]. Испанский философ и специалист по античной литературе Мигель де Унамуно считал, что человечество увязло в бесконечном трагическом конфликте между эмоциональным чувствующим «я», которое жаждет вечной жизни, и «я» рациональным, сознающим бренность органического бытия. Но в отличие от Нагеля и Канетти, Унамуно, как и они, видя в смерти трагедию, лишение, сопоставимое с убийством, приходит к совершенно аристотелевскому выводу о необходимости стремиться к добродетельной жизни: «Человек обречен на гибель. Пусть так, но погибнем сопротивляясь, и если нам уготовано небытие, то постараемся, чтобы оно не было заслуженным»[35]. Несправедливость смерти – это повод стремиться прожить жизнь так, чтобы расставание с ней показалось еще менее оправданным.

Наиболее образно выразил представление о несправедливости смерти Блез Паскаль в своих «Мыслях» (1670):

Представьте себе, что перед вами скопище людей в оковах, и все они приговорены к смерти, и каждый день кого-нибудь из них убивают на глазах у остальных, и все понимают – им уготована такая же участь, и глядят друг на друга, полные скорби и без проблеска надежды. Вот вам картина условий человеческого существования[36].

Кандальники у Паскаля, как и камера испанской тюрьмы в рассказе Сартра «Стена»[37], долина смертной тени в псалме Давида, дерево в пьесе Сэмюэля Беккета «В ожидании Годо» – это метафоры бренности человеческой жизни. Однако Аристотель не оставил бы от метафоры Паскаля камня на камне: мы не на каторге, и никто не сводит наше единственное занятие к тому, чтобы наблюдать, как смерть уносит товарищей. У нас есть свобода воли, свобода действий и потенциал для огромного счастья, которое обеспечивает нам правильная жизнь и круг любящих людей. Мы можем надеяться обрести домашний уют, достичь поставленных целей, конструктивно трудиться и отдыхать, испытывать удовольствие и наслаждение, удивляться многообразию и красоте окружающего мира и основную часть своей сознательной жизни думать не только о смерти. У некоторых философов (в том числе Хайдеггера, Камю, Сартра и Фуко) смерть превращается в навязчивую идею на грани фетишизма, которую Аристотель счел бы крайностью. Как и во всех остальных этических вопросах, чтобы выработать оптимальное отношение к проблеме смерти, необходимо отыскать середину между избытком и недостатком.

Соблюдать меру во «взорах на кончину» – это еще один шаг к наиболее желательному для Аристотеля образу жизни, то есть приносящему максимальное удовлетворение. Монтень, Аристотеля одновременно любивший и ненавидевший, погрузился в непрестанные мысли о смерти, пожалуй, чересчур глубоко: «Я свободен от всяких пут; я наполовину уже распрощался со всеми, кроме себя самого. Никогда еще не было человека, который бы так основательно подготовился к тому, чтобы уйти из этого мира, человека, который отрешился бы от него так окончательно, как, надеюсь, это удалось сделать мне»[38]. Однако в процессе этих размышлений Монтень сделал открытие, которое вернуло его к жизни: «Когда я танцую, то танцую; когда я сплю, то сплю». Ницше придерживался взглядов, больше схожих с аристотелевскими: признавая свою бренность и оставляя надежду на посмертное существование, мы, как зрелые люди, принимаем полную ответственность за состояние имеющейся действительности, что, в свою очередь, влечет за собой необходимость жить более полнокровно и деятельно.

Нравственная самодостаточность (autarkeia) подразумевает личную независимость и требует от человека быть «честным с самим собой». Без осознания, что в глаза собственной бренности вам придется смотреть самим (ни на кого другого это переложить не удастся), никакой честности с собственным «я» не будет. Хайдеггер, чьи представления о природе всего сущего обычно не увязывают с аристотелевскими, отвел смерти ключевую роль в своей схожей концепции аутентичного субъекта (того самого «я», обозначающего неповторимую личность), изложенной в «Бытии и времени»[39]. Хайдеггер считал, что люди разрываются между соблюдением принятых в обществе правил и норм и глубокой убежденностью в своей личной исключительности и уникальности как отдельного аутентичного «я». Необходимость оправдывать общественные ожидания притупляет ощущение обособленности, воплощением которой выступает наше неизбежное одиночество, связанное со смертью. Поэтому, чтобы при жизни сохранять аутентичность и верность неповторимому «я», мы вынуждены «взирать на кончину» и задумываться о смерти. Хайдеггер говорит, что никакое «бытие с другими» не спасет нас перед лицом смерти, и ощущение себя неповторимой сущностью пропадет вместе с сознанием. Тем не менее, как ни парадоксально, именно это понимание способно придать нам как нравственно ответственным субъектам энергии и целеустремленности в работе и личных взаимоотношениях