Счастье - [10]
— Доброе утро, Мадлен. Значит, ты все-таки не перестала любить меня?
— Ты знаешь?
— Я чувствую. Только не надо плакать.
И лицо Мадлен, с мокрыми от слез щеками, очутилось у лица Дорэна.
— Анри, — говорила она испуганным шепотом, — мне страшно, когда ты ко мне прикасаешься. У тебя другие пальцы, мне кажется, что чья-то чужая рука гладит мое тело. У тебя новые руки, Анри, — сказала она с ужасом в глазах, который Дорэн услышал в ее голосе.
— Моя глупенькая, — ласково сказал он, — ты забыла, что я слепой.
Множество мелочей раздражало Дорэна. Прежде всего — невозможность читать, затем постоянная и обидная предупредительность всех окружающих, из которых один Андрэ понял, что быть чересчур внимательным к отцу и относиться к нему, как к тяжелобольному, — значит, невольно подчеркивать его ужасный недостаток. По некоторым фразам Дорэна Андрэ понял, что отец угадал и оценил эту его чуткость.
Оставаясь один, Дорэн начинал вспоминать. Раньше он редко утруждал свою память; того, что происходило с ним, было достаточно, чтобы занять все его внимание. Теперь, не привыкнув еще окончательно жить в темноте, в которой до сих пор многое оставалось для него враждебным и чуждым, он перебирал в своей памяти все свои зрительные впечатления и вспоминал всю свою жизнь.
Он вспоминал перистые облака на рассветном небе в то утро, когда умерла его первая жена, сверкание автомобильных стекол и отражение в них откинутой назад головы Мадлен, блеск моря, по берегу которого мчался его «chrysler», и бледное лицо Андрэ с синими, почти женскими глазами; вспоминал, как, подпрыгивая, катились камешки с дороги, как неслась поднятая порывом ветра бумага; как наступала ночь и в далеком пространстве, почти таком же, как теперешняя тьма, но несравненно более мягком, зажигались в воздухе, то высоко, то низко, огни; как скользил луч фонаря по темному шоссе, как из-за последнего поворота открывался весь унизанный огнями вечерний Париж, над центром которого стояло красное электрическое зарево; как сверкала вода в лесу, как отражались деревья в реке, как плыли в океане многоэтажные пароходы со светящимися иллюминаторами; как бело блестел нежный приморский песок, когда он мальчиком возвращался с купанья, — как горели маяки, далеко видные в море. Тысячи незначительных и мелких подробностей вспоминались ему: какой особенной танцующей походкой Джек подходил к сенбернару, которого они встретили в Париже, как двигались мускулы под его гладкой кожей; как сверкнул в воздухе красноватый хвост лисицы, за которой бросился Джек, когда они однажды совершали прогулку где-то в Нормандии. Потом он видел улицы Парижа, полные людей, — под струящимся и блестящим дождем; зажигающиеся зеленые и красные сигналы на углах улиц; далекое, медленное небо над головой, синеватый лед северных озер, — и желтые, удушливые облака пыли на бесчисленных дорогах Франции в тот год, когда была объявлена война и он вместе со своими товарищами ночью, на грузовике с потушенными огнями, медленно ехал на фронт. — Где они теперь? — думал Дорэн. — Мортье убит в августе шестнадцатого года. А Бернар? — Дорэн вспомнил, как Бернар говорил со своим мрачным видом: — Нет, друзья мои, я твердо знаю: меня убьют именно в тот день, когда кончится война. — Он говорил это каждый день и так надоел всем, что Мортье, не выдержав, сказал ему однажды: — Non, mais creve done et que la guerre finisse![16] — Как странно дергался Бернар перед смертью, — продолжал думать Дорэн. — Да, когда же это было? За месяц до перемирия. Да, Бернар ошибся в сроке.
И вновь долгая счастливая жизнь представлялась ему. Вот он возвращается домой после грохота снарядов, окопов, пулеметной стрельбы; ему еще снится война, но он лежит в чистой постели с прохладными простынями и знает, что все ужасы, и смерть, и голод остались позади, а перед ним богатство, здоровье, счастье и все, о чем стоит потом пожалеть в старости.
Один раз, когда Мадлен вошла в его комнату, он услышал по ее быстрой и вместе нерешительной походке, что она хочет спросить его о чем-то таком, в чем она не вполне уверена, одобрит ли он ее или нет. Мадлен сидела рядом с ним и говорила о хозяйственных вещах; потом она спросила:
— Анри, ты ничего не имеешь против того, чтобы я пригласила гостей?
Дорэну вдруг стало необычайно грустно. Ему вспомнилось, как в детстве его в наказание оставляли дома — все уходили, он сидел один в громадной квартире, с трудом сдерживая слезы. Но он сказал:
— Конечно, Мадлен, конечно. Только я не выйду к гостям, я останусь у себя: ты скажешь, что я уехал. Хорошо?
— Нет, нет, — протестовала Мадлен, — ты должен быть вместе с нами.
— Это невозможно, — настаивал Дорэн. — Я не буду. Но очень прошу тебя пригласить гостей, иначе ты меня обидишь.
— Я сделаю, как ты хочешь, — со вздохом сказала Мадлен.
И вечером приехали гости. Дорэн сидел у окна в шезлонге; опускающееся солнце светило в его слепое лицо, потом теплый его свет медленно скользил все ниже — и, наконец, стало темно. Дорэн не отошел от окна и остался сидеть в шезлонге. Он слышал, — окно в столовой было открыто, — как гости упоминали о нем, как спрашивали Мадлен о его здоровье, — она отвечала. Вдруг звук ее голоса поразил его; он стал внимательнее прислушиваться. Но следующая реплика Мадлен была обращена не к тому самому человеку, в разговоре с которым звучала интонация ее голоса, так поразившая Дорэна. Он ждал, пока она вновь заговорит с этим человеком. Через пять минут мужской голос спросил:
