Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний - [16]

А дальше был мой выход. «На полу лежали люди и шкуры» – двое моих соотрядников лежали, а Олег изображал медведя. Я приподнялась на локте и показала, как пью меды из граненого стакана, при этом мой локоть пришелся Олегу ровно между ребер. Олег пискнул, но продолжил петь. И в этот момент мы почувствовали, что зрители прочитали намек со стаканом, и тишина стала резонировать с каждым нашим словом или движением. Потом массовка превратились в трубадуров, которые заломали мне руки и поволокли к королю.

И тут я окончательно стала стрельцом. Кровь прилила к глазам. Какого?! Лежишь себе, пьянствуешь с однополчанами, а тут в дом ломятся какие-то архангелы, руки ломают, волокут незнамо куда. Голова мутная, архангелы крепкие, ни вздохнуть ни охнуть. «Изуверцы» кинули меня к ногам короля, тот зашелся в кашле, мерзким Ленкиным голосом потребовал жениться на своей девице и пригрозил плеткой. У девицы ни кожи ни рожи, да и сам не то чтобы страшный, но только хмельной я, а пьяному не протрезветь – хоть поторговаться. И послал их. Тоже мне награда. И тут надо было пропеть самое главное: «мне бы выкатить портвейну бадью!» На слове «портвейн» у актеров губы поползли к ушам, глаза засветились торжеством, а зал весь одновременно вдохнул и задержал дыхание. В ту секунду мы чувствовали себя всесильными. Резонанс с залом был стопроцентным. Мы ощущали каждого как продолжение себя, даже мелкие импровизации партнеров подхватывали на лету и дожимали, заставляя зал хохотать.

И я наслаждалась властью над зрителями, но в то же время продолжала оставаться стрельцом: злость уже клокотала во мне, ни тюрьма мне не страшна, ни гнев королевский, да пусть он подавится бабой своей! Пусть хоть голову мою на плаху положит, а не возьму я ее, не заставите! Озлобленное сердце никогда не заблудится, эту голову с шеи сшибить нелегко! Не возьму-у-у!

Сопротивление мое было так яростно, а бунт таким искренним, я так кричала и билась в руках своих мучителей, что они наконец отступили. Так я подвела к финалу.

«Делать нечего (с максимальным форте), портвейн он отспорил…» – спел хор. На сцену выскочил Костик с нарисованной курицей в зубах. Он споткнулся о Витьку, кубарем подлетел ко мне под ноги, я только на секунду различила его отчаянную мордаху, но тут же молодецким движением подняла за шкирку и со всей дури двинула в район солнечного сплетения. Стона я не услышала. Хор пел «чуду-юду победил и убег». И потом я еще раз подняла уже зеленого Костика, чтобы все вместе, стараясь смотреть туда, где предположительно сидела старшая вожатая Ленка, яростно спеть финал: «Так принцессу с королем опозорил бывший лучший, но опальный стрелок». Слово «позор» срезонировало, метнулось за рампу и прилетело обратно, и не было в ту секунду сомнений в том, что все-все поняли, что речь идет о Пашке и Димке, которых завтра несправедливо выкинут из лагеря из-за одной бутылки пива, что главный злодей находится в зале, и ему – позор!

Несколько мгновений после финальных аккордов стояла тишина, и каждый из нас подумал «капец». А потом они захлопали. И рожу у Ленки перекосило так, будто ей с ноги кто-то вдарил. Она кинулась ко второму окну клуба, там, где щель, где теоретически могли стоять Пашка и Димка и смотреть номер. Старшая вожатая за окном никого не обнаружила, зато ее рожу увидели все, и вот тогда задние ряды начали топать, а в зале были уже не аплодисменты, но овация.

После шестого поклона мы вышли из зала и двинули в корпус под выкрики восхищенных зрителей, которые не стали досматривать представление, а пошли провожать нас. Каждый старался сказать что-нибудь о нашей доблести. Наши головы в тот момент венчали лавровые венки – так мы шли все наши триста метров триумфа. Пашка и Димка встречали нас на крыльце. Они едва не плакали. Ни обниматься по-братски, ни жать руки мы тогда еще не умели, так что они оба старались прикоснуться плечом к каждому, кто проходил мимо. Зинка всхлипывала. Костик, которому и так досталось, отшатнулся. Олег показал медведя. Володя стоял на крыльце рядом с Димкой и Пашкой и все еще наслаждался славой.

А я очень устала. Прошла мимо ребят, стянула с головы бумажный кивер, взяла ватку с кремом и начала стирать нарисованные усы. И вот тогда занавес за краешек приподнялся, и в это мгновение между сыгранной ролью и жизнью я одновременно увидела и себя, и стрельца, и весь замысел, который мы воплотили, и то, как мне подмигнул Бог.

Катя Рабей. Спросите Дашу [8]

Когда мне было 17 лет, у меня была подружка Даша, которую я любила больше всех на свете. Я часто воображала себе разные героические сценарии, где я спасаю ее из горящего здания или защищаю от хулиганов или вражеской пули – или выгуливаю ее собаку, пока она еще спит, что тоже героизм. Еще почему-то я представляла себе, как нас допрашивают фашисты. Когда я была еще младше и просила бабушку не гасить свет в комнате, потому что боялась темноты, бабушка говорила, что фашисты пытали людей, заставляя их спать при свете: люди не могли заснуть и сходили с ума от многодневного бодрствования. Я тогда думала, что со мной у фашистов этот фокус бы не прошел: они бы из вечера в вечер запирали меня в комнате с включенной лампочкой, а я бы их встречала на следующее утро свежая и отдохнувшая, они бы злились и не знали, что делать «с этой Катей».