Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний - [14]

Начинали в шесть, Наташка вышла за полчаса и медленно, нога за ногу потащилась к школе, но добралась всего минут за десять и долго переминалась в холле, потом на втором этаже, возле актового зала, который не открывали до последнего, а позже у стены, ожидая, когда вырубят свет и врубят стробоскопы. Но и тогда ей было стыдно танцевать, тем более она поняла, что все-таки ошиблась с одеждой. Девчонки все пришли в коротеньких вареных юбках, одна она в миди, как попадья, лучше бы правда джинсы надела. Наташка мрачно смотрела в спину рыженькой Ленки – модной, с прической под мальчика, открывающей затылок. «Щеки со спины видно, а туда же. И лифчик вон просвечивает», – сердито думала Наташка, наблюдая, как та извивается под Тото Кутуньо, выламываясь перед Вадькой – самым красивым мальчиком в параллели. Он был похож на Маяковского – очень юного, нежного, пухлогубого Маяковского, но уже с чеканным профилем и наглыми льдистыми глазами. Наташка по нему сохла, и все это знали. Невозможно скрыть, когда ловишь его взгляд, и все, как вспышка голубого лазера по мозгам – куда шла, зачем? – не вспомнить, дар речи пропал, только голову опустить и спрятать лицо под длинной челкой.

А он ее как не видел. Дурак.

Вечер медленно подходил к концу, мальчишки уже выбегали покурить, кто-то даже портвейн у старшеклассников видел, и тут диск-жокей объявил белый танец. И Наташку, которая три часа мялась от смущения, будто подняло и понесло в центр зала, потому что сейчас или никогда. Она подошла к Вадьке и спросила небрежно: «Пойдем?» Если бы он отказал, был бы позор на всю школу, но он кивнул и пошел с ней. И тут зазвучала эта чертова «перечитай», и Наташку вдруг унесло, она почувствовала такую свободу, о которой только в книжках пишут, – и начала танцевать ужасно красиво и модно, вытягивая вперед руки по очереди и делая кистями такие особенные изящные движения, чтобы пальцы раскрывались, как лепестки. Вадька топтался перед ней, как положено парню, и тогда она как бы случайно уронила одну руку ему на плечо, подняла глаза и посмотрела на него так, как эта Ромина на своего Альбано: как будто он ее единственное счастье, как будто ее сердце превращается в сияние и изливается из глаз, чтобы Вадьке было светло, и сама она превращается в одну великую любовь. И все вокруг это увидели, Вадька все понял, страшно покраснел, сказал «дура, блин!», сбросил с плеча ее руку и ушел.

Она продержалась до самого конца дискотеки, гордо вышла из зала, гордо пошла домой и гордо сняла костюм цвета крови, гордо легла в постель, посмотрела в потолок и только тогда расплакалась. Жизнь была кончена, слезы затекали ей в уши, а в голове звучала эта беспощадная песня.

Точно как сейчас.

Госпожа с силой прижала ладонь к глазам, выругалась, на секунду превратившись в охальницу Ташу, и шумно высморкалась во что подвернулось – в угол пододеяльника. Жизнь и правда куда-то делась, так быстро, будто длилась всего три минуты, от первых аккордов до последнего гаснущего «феличита-а-а» и неуклюжего реверанса крупной длиннорукой певички. И она сама теперь снова некрасивая, зареванная, не нужная никому. Кто бы ей сказал тогда, дуре, что все впереди, и счастье ее расцветает именно в эти мгновения – когда все потеряла и на все способна, все забыла и все поняла, и сердце разбито и готово к любви. Для некоторых так выглядит свобода, но для нее на всю жизнь это и было счастьем.

Тогда. А теперь-то конечно. Куда теперь счастье, когда кошки слизали красоту.

Гриша Брускин. В погоне за счастьем [6]

В детстве мне не давал покоя темный смысл сказки «Курочка Ряба».

Я мечтал: вдруг и мне однажды выпадет счастье – мама принесет из магазина коробку яиц, а там – одно золотое.

* * *

Время шло.

Мама золотого яйца «не несла».

Я терял надежду.

И вот однажды в солнечный весенний день домработница Нюрка повела меня в гости к подружкам.

Подружки жили в «московском дворике».

Деревянный дом, сад за забором.

За домом церковь.

Заброшенный колодец.

Точильщик – «ножи точу».

Старьевщик – «старье берем».

Лошадь, запряженная подводой «капуста-огурцы».

Между оконных рам вата, посыпанная блестками.

Икона в окладе.

Бумажные цветы.

Алые губки, крепдешиновые платья, шестимесячные завивки.

Глянцевый поцелуй в подкове, подкрашенный анилиновыми красками.

То есть все то, что у нас дома называлось мещанством.

Но я тогда – мальчик-чубчик-чубчик кучерявый – короткие-штанишки-глазки-забыл-помыть – еще этого не знал.

* * *

На прощанье подружки подарили золотое яичко.

Я был в восторге.

Оказавшись дома, сразу же уселся за стол.

И в нетерпении, как неразумные дед-да-баба, вознамерился «бить» пасхальное яйцо в надежде на счастье.

Мама, заметив, что я делаю, села на стул напротив меня.

Внимательно взглянула.

И с какой-то особенной интонацией произнесла: «Гриша, смотри не отравись!»

Аппетит тотчас пропал.

* * *

Итак, золотое яичко, снесенное волшебной пестрой птицей Курочкой-Рябой в одноименной русской сказке, создано из философского золота.

Внутри пребывает истина: философский камень – anima mundi.

Anima mundi недоступна деду с бабой (били-били – не разбили), так как истину может обрести лишь избранный – тот, кто осуществил Великое деланье, умер и обрел бессмертие. (У Зосимы Панополитанского: