Сцены - [2]

У играющих за ломберным столом начинаются разговоры.

— Вы, купец из лоскутного ряда, что скажете?

— В кусты.

— А вы, мусорное очищение?

— Мы стукнем, потому у нас все, кроме осетра и стерляди!

— Эй, господин подрядчик, не радуйся первому кону! Как бы дышлом в затылок не заехали! Ну, где наше не пропадало. Попробуем вразрез купить.

— Не посрамитесь насчет посрамления-то! У нас тоже карты супротив ледохода выдержат! Ходу!

— А вот марьяжной карточкой пройдем. Ну-ка, вались, комар и муха!

— Купцом Овсянниковым прикроем.

— Не выгорит. Пиши письмо к родителям, потому у нас только и живота, что туз. Хлоп его! Не ходи один, а ходи с провожатой.

— А здесь мать Митрофания с девяткой в петличке. Умыли купца! Ставь, ставь, Петенька, ремиз-то, не стыдись!

Девиц занимает совсем другое.

— У вас, Анинька, в Ямской нынче постоя не было? — спрашивает хозяйскую дочь розовенькая гостья в розовеньком платье.

— Нет, душечка, нет. Такая досада! Разве перед майским парадом что бог пошлет, а то из военной нации только одних городовых и видим. Вчера, впрочем, мимо окон казак с книгой проехал. В Марии Египетския у Ивановых были на именинах, так там были два телеграфиста, да разве это настоящие военные? Они и деликатного обращения-то не понимают.

— Берейтора насчет деликатности хороши. Совсем за офицера отвечать могут.

— Ах, нет, нет, Машенька, не говорите! Совсем уж не то! Разве берейтор напишет вам такое письмо, какое мне один офицер написал?

— Ах, Аня, Аня, покажи скорей! Где оно?

— Ни за что на свете. Я его храню как бы на дне моря. Во-первых, оно у меня от маменьки в старом чулке спрятано, чулок в альбоме, альбом в коробке, а коробка в нижнем ящике комода. Да я его и наизусть помню. Начинается так: «Земной купидон, окрыленный ореолом безумной любви, Анета!», а в конце стихи:

   Лишь только солнце закатится,

   Как я пойду в реку топиться,

   А что с тобой может случиться,

   Мне там, коварная, приснится!

— Аничка, Аничка! Расскажи, что же в середине-то письма было? — пристают к девушке подруги.

— Ах, нет, нет! Ни за что на свете! Там были самые ужасные любовные слова!

— Голубушка, хоть на ушко шепни, ведь ты меня своим другом считаешь!

Девушку окружают и целуют.

Теперь дамы… Дамы в спальной больше молчат, пьют киевскую наливку, дремлют, но по временам щупают друг на друге платья и спрашивают: «Почем покупали?»

— А что, бывает ли град с гусиное яйцо? — задает кто-то вопрос. — В древности это случалось в виде наслания за грехи…

— Не думаю. С куриное бывает, а про гусиное не слыхать. Да ведь сейчас бы и в ведомостях написали.

Молчание. Кто-то икает и крестит рот.

— Тоже уж это и ведомости нониче, — начинает полная дама с десятком колец на пальцах. — Так хлещут, так хлещут народ, что беда! Слышали вы, как Герасима-то Степаныча отщелкали в этих ведомостях?

— Нет, не слыхали. А что?

— Вдруг пишут, что у него волчий зуб во рту, что будто он своей жене ухо оторвал и что у него вместо бороды перья.

— Ах, боже мой! Вот срам-то! Неужто так и сказано: у Герасима Степаныча перья?.. И фамилия выставлена?

— Нет, фамилия-то, говорят, не выставлена, только он сейчас догадался; потому пропечатано, что это тот самый купец которого в рынке Скипидаром дразнят. Тоже и про Марьи Дмитриевны свекровь…

— Ну, ту-то стоит. Та сама ягода. Покойник Николай Тихоныч из-за нее семь лет без просыпу пил, да так в пьяном виде и богу душу отдал.

— Что же, голубушка, про нее сказано-то, расскажите…

— Ведьмой названа.

— Чудесно! Чудесно! Вот за эту штуку, кажется, расцеловала бы этого писаку! Ведь вы не знаете, что это за дрянь такая! Наклонитесь-ка, что я вам про нее и про их кучера расскажу…

Начинается шепот. Дама передает другой даме. Все качают головами.

— Неужели? — раздаются сдержанные возгласы.

— С места не сойти, родная! — подтверждает рассказчица.

Вдруг в столовой раздается крик; «Батюшки! Что это я хватил! Ах ты, господи! Жжет! Жжет!» Все бросаются на крик. Мужчины тоже встают из-за карт.

— Что такое? В чем дело? — слышны со всех сторон вопросы.

— Ничего, ничего! Это так, — успокаивает хозяйка. — Наш молодец Иван прокрался в столовую, схватил с окна бутылку да и ну пить из горла. Думал водка, а в бутылке-то был керосин.

— Так что же, дайте ему скорей молока.

— Не беспокойтесь, пройдет! Это с ним уже не первый раз.

Делается легкая суматоха. [2]

НОВЫЙ ГОД

Первый день Нового года. Купеческий дом. Пахнет жареным, лампадками, выхухолью. Полы вымыты и начищены воском так, что в них хоть смотрись. В прихожей раздаются звонки за звонками. В залу являются гости с поздравительными визитами. Визиты принимает «сам», «сама» и их дочь-невеста. Сам в медалях, с расчесанной бородой и с головой до того жирно уснащенной помадой, что с нее даже капает, гордо сидит около стола с закуской и поглаживает объемистое чрево, поверх которого покоится золотая массивная цепь от часов. Лицо его сияет: он слегка выпивши и то и дело спрашивает свою супругу:

— А что, Аграфена Спиридоновна, кто теперь может заметить, что мы из мужиков, лаптем щи хлебающих?

— Ну, вот! Стоит об своем мужицком звании вспоминать, коли ежели вы себя давно уж отполировали и к вам военные офицеры с поздравлением ездят, — отвечает супруга.