Сцены из жизни Максима Грека - [43]

Любопытство монахов перешло в нетерпение. Все ждали своей очереди приложиться к меду. И Зиновий, и Селиван, самый скромный из них, чувствовали жажду. Даже Максим, решив, что одна чарка не повредит, хотел выпить немного, согреть кровь. Как и прочие, он наблюдал за Исаком, чья блаженная физиономия его забавляла, вызывая нетерпение, словно он стоял у источника, над которым склонился кто-то другой, видел его спину, слышал, как переливается у того в горле священная влага, а солнце палило нещадно, будто поджаривало на костре, и уже иссякло терпение, а другой продолжал пить, радовался, неразумный, и даже не думал уступать свое место.

Первым не выдержал Вассиан.

— Хватит, Исак. Пусть и другие братья выпьют.

— Сударь, — с несказанной радостью на лице повернулся к нему Исак, — так подобает, так установил господь, благословивший сначала наши глаза, а потом чувственный рот. «И ныне просвети мои очи, отверзи моя уста…»

И что удивительно: никто не поправил Исака, хотя все знали, что он исказил слова утренней молитвы, впал в ересь. В молитве не делалось различия между очами и устами. Устам придавался такой же духовный смысл, как очам. «И ныне просвети мои очи мысленные, отверзи моя уста поучатися словесем твоим, и разумети заповеди твоя и творити волю твою». Но ни Максим, ни Зиновий, ни Селиван его не поправили. И даже Михаил упустил такую возможность. Все засмеялись. И засмеялись еще веселей, увидав, что Исак поднес наконец чарку к пылающим устам. Священнодействие глазами кончилось. Сейчас он осушит ее, и кто-нибудь другой приникнет иссохшими губами к прохладному источнику. Но, вопреки ожиданию, Исак не сразу опрокинул чарку. Он приступил к другому священнодействию. Стал пить не спеша, по капельке, словно причащался святых тайн. Понемногу пил причастие, беседуя с ним. Ласково приветствовал каждую капельку и бережно отправлял ее на дно желудка. Он вовсе не торопился, желая, чтобы она катилась сама, поила на своем пути жаждущую землю, дарила радость и чтобы даже самая малость благотворной влаги не пропала даром. Словно падали на пол с дискоса крошки просфоры, тело господне, или проливалась капля священного вина, кровь господня. Красная толстая физиономия старого монаха сияла от удовольствия. Увлажнились его язык и нёбо, радость засветилась в веселых глазах. Точно загорелись одновременно маленькие свечки в большом паникадиле и, рассыпая вокруг сверкающие лучики, осветили лицо Исака.

— Исак! — строго одернул его Вассиан. — Ты задерживаешь нас.

И тогда он обратил к Вассиану свое сияющее, как полная луна, лицо.

— Эх, сударь, — прокатился по келье теплый и низкий его голос, — мало ты дал мне, одну каплю — взмахнула крылами ласточка, циу-циу, а ну-ка, поймай ее… Куда мне эту каплю отправить? Позволь распорядиться ею, одной-единственной, по своему разумению.

Снова засмеялись монахи. Вассиан будто и не заметил, что Исак назвал его сударем, а не братом.

Максима отнюдь не донимали плотские искушения. Он охотно и строго соблюдал посты; когда дозволялось, ел все, во время поста постился. И меды пил, когда и сколько было можно. Ему не приходилось истязать себя, приноравливаясь к монашеской жизни. Таков он был по натуре. Маленький, худой, он так же спокойно расставался с мисой будничной фасоли, гороха, как и с праздничным угощением, жирной ухой и ароматной брагой. Когда он приехал в Москву, великий князь приказал кормить его со своего стола. Еда была превосходная, изобильная, хлеб белый, свежий, икра черная, красная, отборная рыба, уха стерляжья, налимья, разные овощи, фрукты, инжир, изюм, орехи, сушеные яблоки, вишни; блюда приправлялись пряностями, корицей, гвоздикой, мускатным орехом. Изобиловали и разнообразные напитки даже в те дни, когда монах на Святой Горе счел бы грехом взглянуть на вино. Максим ел и пил то, что подавал ему Афанасий…

Но сегодня неожиданное угощение Вассиана, внезапное появление почтенного старца в подпитии (потом он выпил еще и совсем осоловел) и поведение Исака, известного бражника, — все это нарушало обычай, устав. Однако Максим не мешал общему веселью, смеялся, как и прочие, над проделками Исака и, когда Афанасий поднес ему самому чарку, осушил ее до дна. А потом не отказался выпить и еще одну.

Две чарки не могли ему повредить. Но то ли мед был очень крепкий, то ли в тесной, душной келье, где собралось столько людей, нечем было дышать — кто знает отчего, но у Максима закружилась голова. Приятная, сладкая истома затопила тело его и душу. По веселым глазам писцов он догадывался, что то же самое чувствовали и они. Все согрелись. Афанасий и Евлампий, расторопные и услужливые после многих чарок, выпитых тайно и явно, в мгновение ока разожгли печь, и сразу словно лето наступило в холодной келье.

Разгоряченный Исак засучил рукава, и обнажились его белые толстые руки, похожие на пышное тесто.

— Тьфу! — поплевав на ладонь, он схватил перо. — Теперь я буду писать. И нарисую вам горы и пещеры, кентавров, сатиров и собакоголовых, изображу вам, святые братья, ветры, зверорыб, быков, ослов, крокодилов, крылатых драконов и прочих зверей, птиц и чудовищ, кого бы вы ни пожелали.