Сцены из жизни Максима Грека - [35]

Даниил с нетерпением ждал, когда закончится церемония, чтобы взять в руки Псалтырь и внимательно изучить ее, букву за буквой. Прежде всего ему хотелось проверить: труды каких толкователей, мало известных в истории православной церкви, включил Максим в русский перевод. Кто они? И почему грек вставил их забытые сочинения в Толковую Псалтырь? Кроме того, игумена задели слова святогорца об алмазе, который мал по величине, но необыкновенно тверд и ни с чем не сравним по ценности. Даниил уловил в них явный намек. И лицо великого князя, ставшее встревоженным и строгим, убедило его, что он не ошибся. Даниила чрезвычайно обрадовало, что и от Василия не ускользнул скрытый смысл Максимовой речи.

Топоркова удивило высказывание Максима о философе Оригене. Он не знал раньше, впервые услышал сейчас, что этот известный богослов на склоне лет стал еретиком, вероотступником. Так, значит, Ориген еретик? Почему же тогда Максим включил его тексты в Толковую Псалтырь? И как осмелился сегодня перед великим князем, митрополитом и всем священным собором возносить ему хвалу? Ни о ком из святых отцов не сказал он столько хвалебного, сколько об Оригене. Будто за кристально-чистый стиль, ясность ума и мелодичную речь нарекли его Адамантовым, и великий Григорий Богослов назвал его оселком для христиан. И оселок этот — еретик? «Грек поганый! А ведь есть прелесть в его речи, сила обольстительная, — думал Топорков. — Завораживает, опутывает волшебными чарами. Господи, сделай так, чтобы в последний раз слушали его великий князь и митрополит, наши бояре и все духовенство. Пускай уезжает! Избавь нас от него! Пусть едет по воле твоей в родные свои края. Пускай уезжает! Чтобы мы больше не видели его!»

Весь внимание, слушал Максима монах Вассиан. Каждое слово радовало ему душу. Святогорец прекрасно выражал его собственные мысли. Вассиан переводил взгляд с его уст на лицо великого князя, игумена Даниила и Топоркова. Последние двое притаились за большим столбом, точно демоны, принявшие образ священников. Мудрые слова, слетавшие с уст Максима, секли их, как бич божий. Полное лицо игумена, красное от обильной пищи, сейчас побледнело; когда Максим повышал голос, Даниил, подобно предателю Иуде, подносил к лицу руку, закрываясь от света истины. Топорков же стоял, точно римский воин, обнаживший меч. Как и Даниил, Вассиан впал в священный ужас от речи святогорского монаха. «Боже, наставь великого князя, чтобы он послушал сейчас меня и не отпускал Максима на Святую Гору, — проникновенно молился он. — Сотвори чудо. Не надобна на Афоне его мудрость, на что она там? Максим нужен нам здесь. Пусть задержит его великий князь ради блага княжества и своей славы».

С умилением слушал Максима архимандрит Ново-Спасского монастыря грек Савва. Он плакал, из глаз его ручьем текли слезы. То, что именно греческий монах был избран богом и послан на Русь для свершения великих дел, Савва воспринимал как знамение. Так господь выразил свою волю, чтобы два православных народа объединились в любви к Христу. Чтобы русская сила прониклась греческой мудростью, а слабые, распыленные ныне по всему свету греки получили покровительство сильных своих братьев-единоверцев и с их помощью освободили наконец свою родину. Выходит, Максим не простой монах, нет. В глазах архимандрита просвещенный брат представлял в чужой стране весь свой народ. Взгляд его блуждал по дворцовой палате, он читал по глазам собравшихся, какое впечатление производит на них речь его соотечественника. Сердце Саввы трепетало от радости, когда он видел увлеченные лица священников и дьяков Посольского приказа. А зрелище сонных архиереев и зевающих бояр оскорбляло его до глубины души. Увы, и старый митрополит уронил голову на посох. И великий князь слушал лениво, со скучающим лицом. «Ах, сын мой, Максим, — вздыхал старик архимандрит, — ты сам виноват. Слишком много говоришь, чудак. Взлетел высоко, а надо бы остановиться. Эти люди мало что смыслят в твоих речениях. Хватит о богословии. Больше чем достаточно. Скажи теперь что-нибудь о великом князе Василии, назови его имя, скажи о славе великого княжества. И упомяни тут же о нашей порабощенной земле. Поведай, что терпят там христиане от басурман, чего ждут от всесильного князя Великой Руси»…

Против архимандрита стоял Николай Немчин, в красном плаще западного покроя. Несказанную радость доставляла ему мысль, что сегодня русские в последний раз слушают Максима. Наконец-то он уедет! Отправится туда, откуда явился, — в заточенье афонское. И они здесь вздохнут с облегчением. Приезд Максима в Московию сильно повредил ему, Николаю. Ведь он жил раньше в почете. Многие образованные юноши приходили его послушать. Он наставлял их, давал читать книги, привезенные из Европы, учил разным наукам, открывал глаза на истинный мир. Но приехал святогорский монах, раскинул свою рясу, черную-пречерную, и закрыл ею все. Не раз ходил Николай к Максиму в келью, отстаивал догматы, разобщавшие христианский мир. И всегда уходил побитый. Святогорец много знал, ум его был неодолим, речь что горная река, — в его присутствии он, Николай, чувствовал свою беспомощность, а после беседы удалялся обессиленный и удрученный. «Прости меня, святой отец, — говорил он тогда Максиму. — Прости и молись за меня господу». — «Знай, Николай, не только за вас, латинян, христиан, что остановились на полпути, но и за неверных молимся мы всевышнему. Но если хочешь обрести пользу от скромных наших молитв, исцели душу свою от духа католического противоречия, поклонись нетленным догматам православия». Вокруг Максима всегда толпились ученики, молодые русские князья и дьяки, те самые, что сейчас в дворцовой палате слушают его в последний раз. В последний раз! Да будет благословенно имя господне! Слушает Николай голос святогорского монаха, и взгляд его беспокойно блуждает по лицам бояр и молодых дьяков, освещенным лучами заходящего солнца. Николай не сводит с них взора. Но больше всего его тревожит высокий мужчина, лет тридцати пяти — сорока, с густой русой бородой и большими светлыми, искрящимися умом глазами. Это человек просвещенный, окольничий Федор Карпов.