Сцены из жизни Максима Грека - [29]

— На днях, государь, — зашептал он, — в палаты к Юрию Малому пришли Максим и игумен Савва, тоже грек. Был там и лекарь Марк. И Максим проклял Юрия, тот-де помешал тебе услышать наставление папы римского и разбить войско султаново. Проклял его и Савва. А Максим пригрозил Юрию написать в патриархию и на Афон, чтобы предали его анафеме. И тебя ругал последними словами. Назвал трусом, у которого душа уходит в пятки при одном имени хана. Все это рассказал Марк игумену Ионе, и я при том был, слыхал своими ушами.

Старец низко поклонился Василию и растворился, как дым, в темном дверном проеме.

ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ

Три монаха с Афона — Максим, Неофит и Лаврентий — готовились к отъезду на родину: другого дела в Москве у них не было. Великий князь остался доволен трудами Максима, так он передал с митрополитом Варлаамом: через несколько дней в большой палате дворца он примет из рук митрополита Псалтырь, и будет устроено празднество. Потом монахи, щедро наделенные дарами, пустятся в обратный путь.

С того самого часа, как им об этом сказали, монахи только и думали об отъезде. Как доберутся они до Кафы прежде, чем наступит зима. Как переправятся через море из Кафы в Синоп.[106] Как, наконец, после трех с половиной лет разлуки вновь увидят свой монастырь.

Лаврентию приснился сон, и теперь в келье Максима он рассказывал его двум братьям:

— …с одной стороны суша, и с другой суша, а посередине море. За морем видать монастырь, видно стены и башни, купола, колокольню… И вдруг появляется лодка, а в ней Неофит. «Поедем, — говорит, — Лаврентий, в монастырь». И тогда я оборачиваюсь и говорю Максиму: «Брат Максим, поедем в монастырь». И тут вдруг вижу я старца, склоненного к морю. В одной руке старец держит свечу, в другой — ореховую скорлупку. Я и спрашиваю сего старца: «Что ты, брат, делаешь?» — и старец отвечает: «Скорлупкой вычерпаю море и дойду до монастыря». И только сказал, свеча погасла.

Услыхав о погасшей свече, Неофит прервал Лаврентия:

— Погасшая свеча, Лаврентий, это плен. Говорят, король Ричард,[107] возвращаясь на родину из Палестины, увидал во сне, будто держит свечу и свеча погасла. А на другой день он попал в плен к австрийскому герцогу Леопольду.

Максим сидел у окна, еще источавшего последний свет дня. Разговор монахов долетал к нему словно издалека. Мысли были заняты другим. Вновь и вновь обдумывал он Слово, которое написал и хотел прочесть на празднестве при вручении великому князю Псалтыри. Когда Лаврентий окончил, Максим, не поднимая головы, сказал:

— Брат Лаврентий, такой же сон, как у тебя, видел блаженный Августин.[108]

— Знаю, — откликнулся Лаврентий. — Потому я так и встревожился. Почудилось мне, будто старец со скорлупкой и есть сам блаженный Августин. Лицо закрывала борода, и сначала я не узнал его. Но потом все-таки узнал.

— И кто это был? — спросил Неофит.

Ответить Лаврентий не успел. За дверью послышались тяжелые, стремительные шаги. Дверь распахнулась, и в ее проеме появилось двое бояр. Один из них был приближенный князя дворецкий Иван Шигона.

В келью бояре не вошли. Они застыли у входа и пропустили вперед великого князя Василия.

— Святые отцы, с радостью узнали мы, вернувшись в стольный город, что все вы пребываете в добром здравии.

Монахи еще раз поклонились князю.

— Пусть господь дарует тебе, государь, здоровье и все, чего пожелаешь. Пусть он щедро вознаградит тебя за добро, что увидали мы в твоем могучем княжестве.

Василий сел и указал рукой, чтобы Максим сел напротив, а рядом с ним и двое других монахов. Он окинул взглядом келью, заваленную книгами, потом весело взглянул на Максима:

— А ведь ты не поведал нам, отец Максим, что происходишь из знатного рода и отец твой был воеводой в Арте. Если б ты сказал нам об этом, то не скроем — велико было бы наше удовольствие. Когда мудрый человек посвящает знания свои господу, он достоин нашей любви, но ежели он к тому же знатного рода, достоинство его вдвое больше.

— Государь, — ответил Максим, — таков у нас, монахов, порядок, неписаный закон монастырей. Постригаясь, мы отрекаемся от прошлого, отрезаем все нити. И больше не вспоминаем о них. Порядок этот старинный. Святой Евагрий Понтийский,[109] ученик Дидима Слепого[110] и диакон при Григории Богослове,[111] когда постригся и ушел в пустыню, не захотел, чтоб знали, кем он был раньше. Письма, что слали ему родные, он сжигал, дабы не будили в нем мирских воспоминаний, дабы не согрешил он перед своим назначением. Истинный монах должен отрешиться от всего, что связывает его с земным, и как нет у него прошлого, не должно быть ни настоящего, ни будущего.

Василий удивился.

— Но это же смерть, — сказал он.

— Это воскресение, государь. Лишь тогда монах освобождается от земных уз и всецело посвящает себя господу, у коего ни прошлого нет, ни будущего, ни конца, ни начала, как говорит просвещенный отец церкви нашей Иоанн Дамаскин[112] в своем сочинении «Источник знания»…

Максим продолжал, однако Василий уже не следил за его речью. Он слышал слова, но утратил связь понятий. Так случалось у них часто: монах говорил, а Василий не поспевал за ним. И в какой-то момент это начинало сердить князя. Он поднял руку, останавливая Максима.