Сборник стихотворений - [2]

дотронулась до рукава шинели.

Дотронулась, не посветлев в лице…

Не видал мир движенья благородней!

Мы знали все о жизни наших армий,

стоявших с нами в городе, в кольце.

…Они расстались. Мать пошла направо,

боец вперед – по снегу и по льду.

Он шел на фронт, за Нарвскую заставу,

от голода качаясь на ходу.

Он шел на фронт, мучительно палим

стыдом отца, мужчины и солдата:

огромный город умирал за ним

в седых лучах январского заката.

Он шел на фронт, одолевая бред,

все время помня – нет, не помня – зная,

что женщина глядит ему вослед,

благодаря его, не укоряя.

Он снег глотал, он чувствовал с досадой,

что слишком тяжелеет автомат,

добрел до фронта и попал в засаду

на истребленье вражеских солдат…

…Теперь ты понимаешь – почему

нет Армии на всей земле любимей,

нет преданней ее народу своему,

великодушней и непобедимей!

 [Источник]

Первое письмо на Каму

Я знаю – далеко на Каме

тревожится, тоскует мать.

Что написать далекой маме?

Как успокоить? Как солгать?

 Она в открытках каждой строчкой,

страшась и всей душой любя,

все время молит: «Дочка, дочка,

прошу, побереги себя…»

О, я любой ценою рада

тревогу матери унять.

Я напишу ей только правду.

Пусть не боится за меня.

«Я берегу себя, родная.

Не бойся, очень берегу:

я город наш обороняю

со всеми вместе, как могу.

Я берегу себя от плена,

позорнейшего на земле.

Мне кровь твоя, чернее в венах,

диктует: «Гибель, но не плен!»

Не бойся, мама, я не струшу,

не отступлю, не побегу.

Взращенную тобою душу

непобежденной сберегу.

Не бойся, нет во мне смятенья,

еще надолго хватит сил:

победоносному терпенью

недаром Ленин нас учил.

Не бойся, мама, – я с друзьями,

а ты люби моих друзей…»

…Так я пишу далекой маме.

Я написала правду ей.

Я не пишу – и так вернее, –

что старый дом разрушен наш,

что ранен брат, что я старею,

что мало хлеба, мало сна.

И главная, быть может, правда

в том, что не все узнает мать.

Ведь мы залечим эти раны,

мы все вернем себе опять!

И сон – спокойный, долгий, теплый,

и песни с самого утра,

и будет в доме, в ясных стеклах

заря вечерняя играть…

И я кричу знакомым людям:

– Пишите правду матерям!

Пишите им о том, что будет.

Не жалуйтесь, что трудно нам…

[Источник] 

Второе письмо на Каму

…Вот я снова пишу на далекую Каму,

Ставлю дату: двадцатое декабря.

Как я счастлива,

что горячо и упрямо

штемпеля Ленинграда

на конверте горят.

Штемпеля Ленинграда! Это надо понять.

Все защитники города понимают меня.

Ленинградец, товарищ, оглянись-ка назад,

в полугодье войны, изумляясь себе:

мы ведь смерти самой поглядели в глаза.

Мы готовились к самой последней борьбе.

Ленинград в сентябре, Ленинград в сентябре…

Златосумрачный, царственный листопад,

скрежет первых бомбежек, рыданья сирен,

темно-ржавые контуры баррикад.

Только все, что тогда я на Каму писала,

все, о чем я так скупо теперь говорю, –

ленинградец, ты знаешь – было только началом,

было только вступленьем

к твоему декабрю.

Ленинград в декабре, Ленинград в декабре!

О, как ставенки стонут на темной заре,

как угрюмо твое ледяное жилье,

как изголодано голодом тело твое…

Мама, Родина светлая, из-за кольца

ты твердишь:

«Ежечасно гордимся тобой».

Да, мы вновь не отводим от смерти лица,

принимаем голодный и медленный бой.

Ленинградец, мой спутник,

мой испытанный друг,

нам декабрьские дни сентября тяжелей.

Все равно не разнимем

слабеющих рук:

мы и это, и это должны одолеть.

Он придет, ленинградский торжественный полдень,

тишины и покоя, и хлеба душистого полный.

О, какая отрада,

какая великая гордость

знать, что в будущем каждому скажешь в ответ:

«Я жила в Ленинграде

в декабре сорок первого года,

вместе с ним принимала

известия первых побед».

…Нет, не вышло второе письмо

на далекую Каму.

Это гимн ленинградцам – опухшим, упрямым, родным.

Я отправлю от имени их за кольцо телеграмму:

«Живы. Выдержим. Победим!»

 [Источник]

Европа. Война 1940 года

Илье Эренбургу

1

Забыли о свете

       вечерних окон,

задули теплый рыжий очаг,

как крысы, уходят

       глубоко-глубоко

в недра земли и там молчат.

А над землею

       голодный скрежет

железных крыл,

       железных зубов

и визг пилы: не смолкая, режет

доски железные для гробов.

Но всё слышнее,

       как плачут дети,

ширится ночь, растут пустыри,

и только вдали на востоке светит

узенькая полоска зари.

И силуэтом на той полоске

круглая, выгнутая земля,

хата, и тоненькая березка,

и меченосные стены Кремля.

2

Я не видала высоких крыш,

черных от черных дождей.

Но знаю

       по смертной тоске своей,

как ты умирал, Париж.

Железный лязг и немая тишь,

и день похож на тюрьму.

Я знаю, как ты сдавался, Париж,

по бессилию моему.

Тоску не избудешь,

       не заговоришь,

но всё верней и верней

я знаю по ненависти своей,

как ты восстанешь, Париж!

3

Быть может, близко сроки эти:

не рев сирен, не посвист бомб,

а тишину услышат дети

в бомбоубежище глухом.

И ночью, тихо, вереницей

из-под развалин выходя,

они сперва подставят лица

под струи щедрого дождя.

И, точно в первый день творенья,

горячим будет дождь ночной,

и восклубятся испаренья

над взрытою корой земной.

И будет ветер, ветер, ветер,

как дух, носиться над водой…

…Все перебиты. Только дети

спаслись под выжженной землей.

Они совсем не помнят года,

не знают – кто они и где.

Они, как птицы, ждут восхода

и, греясь, плещутся в воде.

А ночь тиха, тепло и сыро,