Сборник статей - [14]

Результатом этой поездки стала книга «Сахалин», которую нередко сравнивают с «Записками из мертвого дома» Федора Достоевского и книгой Чехова, а автор завоевал репутацию защитника униженных и оскорбленных. После публикации первых очерков бывший сахалинский начальник А. Фельдман подал на Дорошевича в суд, обвиняя его в клевете. Журналист рассказал о зверствах этого тюремщика, которые были свежи в памяти каторжников. Суд длился четыре года, и Дорошевич был оправдан. Единственное, чего добился истец — прекращения публикации в «Одесском листке», издатель которого оказался трусом. Дорошевич уехал в Петербург и стал печатать свою книгу в газете «Россия».

Тюремные «воспитатели»

Смотрителями сахалинских тюрем были в основном ничтожные типы, выслужившиеся из надзирателей и фельдшеров. Они имели над каторжниками бесконтрольную власть и ею, что называется, объедались. В любой момент смотритель имел право назначить до 30 розг или до 10 плетей. Наказания доходили до утонченного издевательства. «Я тебе царь и Бог!» — орет на кандальника ничтожество с нашивками на шинели.

— Что теперь наказания! — говорили смотрители. — Прежде, бывало, выпорют арестанта, и он должен идти смотрителя благодарить: «Благодарю, ваше благородие, за то, что поучили меня, дурака!» Теперь уж этого нет. Распущена каторга! Все гуманности пошли.

Дорошевич красочно описывал смотрителя по прозвищу Железный Нос, который не признавал непоротых арестантов. У него была завидная память. На утренней проверке он высматривал арестанта, который еще не подвергался наказанию, и, если не к чему было придраться, говорил: «Что это ты, братец, стоишь не по форме? Ножку оставил, а? Поди-ка, ложь!» Если арестант начинал артачиться: дескать, за что, ваше благородие? — Железный Нос от этого только во вкус входил: «И-и, голубчик, как нехорошо. Тебе начальник говорит: “ложись!” — а ты не слушаешься. Еще пяток розог прибавим. Ложись, братан! Палач, дай-ка ему, голубушке, горяченьких, взбрыкни как следует!»

Арестантов он называл «братанами», «братиками», «родненькими», «голубчиками», «милыми людьми», и без «Божьего слова» — никуда. Если арестант вопил от боли, Железный Нос успокаивал: «Ничего, потерпи, родненький! Христос терпел и нам велел». Опытные арестанты ложились на скамью, называемую «кобылой», без пререканий, зная, что каждое слово будет только прибавка, а смотритель умилялся: «Душа радуется! Братики меня с одного слова понимают. Живем душа в душу с миленькими!»

Встречал Дорошевич и другого смотрителя, из бывших фельдшеров, который заведовал страшнейшей на Сахалине Воеводской тюрьмой. Этот по утрам приветствовал арестантов: «Здорово, мерзавцы! Здорово, варнаки!» В ответ каторжники хохотали, видели, что смотритель нынче веселый. Если же он был не в духе и не называл их мерзавцами, то все трепетали. Самодур приказывал принести не только розги, но и лопаты и велел кандальникам рыть себе могилу.

«В ужасе надо каторгу держать! — говорил он. — Сказано в Писании: страх спасителен».

Смотритель Корсаковской тюрьмы, напиваясь, кричал: «Доктора — вот бельмо на глазу! Гуманность разводят. Я—разгильдеевец! Разгильдеевские времена на Каре помню! Я прирожденный тюремщик. Мой отец смотрителем тюрьмы был, и сам я под нарами вырос. Мы не баре, чтоб гуманности разводить!» Этот потомственный тюремный пес вспоминал смотрителя карийской каторги Разгильдеева, при котором за один год погибло свыше тысячи арестантов.

Правда, на старых каторжников порки не действовали. Иной за свою жизнь 3000 розог получал, хоть каждый день дери.

Экзамен на Ивана

Каждое утро на сахалинской каторге начиналось с порки. Посреди двора ставили «кобылу», и надзиратель выкликал фамилии приговоренных к наказанию. Палач наказывал провинившегося, а каторга смотрела и... смеялась: «Ишь, баба! Заверещал, как поросенок! Не любишь?»

Иногда каторга экзаменовала своих товарищей, стремившихся попасть в Иваны — каторжные авторитеты. На «кобылу» клали строптивого арестанта, клявшегося, что он ни за что не покорится начальству, и каторга с интересом ждала, как соискатель почтенного звания будет вести себя под розгами. Он лежал на «кобыле», стиснув зубы и до крови закусив губу. Только дико вращавшиеся глаза да надувшиеся на шее жилы говорили, чего стоило его молчание перед лицом всей каторги. Палач бил реже, клал розгу крепче, и несчастный издавал невольный крик или стон. Каторга отвечала взрывом хохота: «Не выдержал, срезался!» Смотритель чувствовал себя победителем: «Сломал!»

Иногда кандальные наблюдали за поркой, как за театральным представлением. Какой-нибудь «жиган», продувшийся в карты, вынужден был питаться крохами с арестантского стола и разыгрывал за это роль шута. «Смотрите, братцы, какие я завтра курбеты буду выкидывать, как меня драть будут, — похвалялся он. — Приставление!».

И каторга ждала этого «приставления». «Жиган» падал перед смотрителем на колени, просил пощадить его, сироту, ради деточек малых, хотя детей у него никогда и не было. Клоун вопил, когда плач только замахивался, и подбирал самые «смешные» восклицания: «Ой, бабушка моя милая! Родители мои новопреставленные!» Так он расплачивался перед каторгой, доставляя ей «довольствие». После наказания «жиган» подходил к своим и получал одобрение: «Ловко!»