Сборник рассказов - [93]

- Умереть. - произнес он страшным, отчаянным голосом.

- Не хочу слушать... - так я начал говорить, но тут Саша вырвался от меня и прошмыгнул за спину Николая.

- Я не позволю! - выкрикнул я, когда Николая стал закрывать предо мною дверь.

Я навалился на эту обитую старым, проржавленным железом дверь, и тут обнаружил, что какая-то небывалая, нечеловеческая сила давит на нее: это не мог быть изможденный Николай. Значит - дом.

- Убирайся! Убирайся! - звериный, полный ненависти вопль, казалось, что Николай выскочит сейчас ко мне и просто перегрызет глотку. - Не возвращайся, слышишь ты - лжец! Убирайся в свой... мир!

Я со всех сил давил на дверь, от натуги скрипел зубами, но она даже не дрогнула от моих усилий; медленно, плавно и неукротимо, словно пресс, закрылась она.

- Черт! Откройте же! - помню - со всех сил забарабанил тогда руками и ногами, и так, с яростью, рвался минут пять. Потом замер, прислушиваясь - ветер воет, больше ничего.

Как-то я почувствовал, что Николай стоит с другой стороны, прислонился ухом и слушает.

Тогда я приложил губы к щели между железом и стеной, и зашептал:

- Ты пойми, что если Саша умрет, то ты останешься один. Неужели, ты не любишь его? Неужели, позволишь, чтобы умер он?.. Подумай, как ты сможешь после этого писать свои стихи?

- Убирайся прочь. - плачущий стон, потом визг. - Прочь же, лжец!

- Но ведь ты не знаешь людей; одни плохие, но их совсем мало; другие нормальные, есть же и прекрасные люди, Николай! Этот мир еще жив, ты просто не видишь, не хочешь видеть...

- Хорошие - смешно... Хорошие бояться плохих, потому что плохие сильны! Таков ваш подлый, грязный мирок!

- Живи как знаешь, но за что ты своего брата губишь?!

- Эй, Саша! Скажи-ка ему, что ты думаешь.

Кашель и едва слышный стон:

- Я ему уже все сказал, пускай уходит.

- Но ведь это ты, Николай, его таким воспитал! - я еще раз ударил кулаком о дверь.

- А моих родителей убил ваш-ваш мир! Убирайся!!! Убирайся!!! У-б-и-р-а-й-с-я!!! - и поток ругательств...

Затылка моего коснулся поток затхлого, жаркого воздуха - вновь во тьме рядом было что-то; шипенье с железном грохотом пробрало меня до костей, но - к черту! Я вновь барабанил по двери.

- Откройте! Я все равно не уйду!..

И тут в соседней, пустой квартире сильно посыпалась что-то, будто обвалилась часть стены или потолка, тут же обвалилась на меня усталость.

Я еще хотел как-то вырваться из сонного состояния, еще пытался кричать что-то вроде: "Ты же губишь его!" - но уже вяло, через силу.

Состояние было такое, словно я несколько дней не спал; а вокруг в черноте плавно перетекало что-то сладкое, убаюкивающее. Спокойные волны накатывались на меня, расслабляли... И совсем недавно яркие, на грани истерики чувства, расползались теперь в темное, беспричинное спокойствие...

Без удивления, понял я, что теперь немного могу видеть; вот дверь, вот проем соседней, пустой квартиры. Туда и повели меня ноги - я не сопротивлялся: вся моя воля, вся жажда помочь Саше легко растворилось в том, что окружало меня.

Вокруг кружилась колыбельная и я шел-шел, к ее источнику. Помню темный коридор, по бокам которого темнели голые, холодные комнаты и, наконец, большая зала, украшенная зеркалами, в которых отражались мириады свечей - на самом деле не одной свечи не было в том зале. Свет падал из четырех огромных, почти от пола и до конического потолка, хрустальных дверей. За одной видел я прекрасные многоцветные сады с фонтанами и прудами, на которых плавали белые лебеди. Светило нежное солнце и талые воды златились на дальних холмах. За другой дверью - широкие, пшеничные поля, колышущиеся на июльском ветру; там за ними и леса певучие, и река синяя и широкая. За третьей дверью осень: парковые дорожки, деревья, словно облака наполненные лиственным яркоцветьем; мягкий шелест, светлая печаль, темные ручьи. За четвертой дверью - белоснежная зима, с бледным солнцем, но яркими красками, и с далеким перезвоном колокольчиков; среди широких лесных и полевых русских просторов.

Как мы не удивляемся виденному во сне и даже самое необычайное принимаем, как должное, так и я не удивлялся всему виденному тогда... А я уже спал - усталости больше не было; но и о Саше и о Николае и о черном доме не помнил я ничего. Помнил только себя и хотелось мне в весну.

Шагнул я к хрустальной двери и она обратилась в свежий, наполненный запахами пробуждающейся земли ветерок, подхватила меня словно пушинку и плавно понесла над зеленеющей землей...

Так летел я долго - беспечный, смеялся вместе с ветерком; но потом подхватил меня сильный ураган и стало холодно; и я попал в осень: совсем не в ту, светлую, золотую осень, которую видел за одной из хрустальных дверей, но в осень темную, позднюю...

Я был одиноким, сморщившимся от холода листком, который ураган нес по темному, старому лесу. Здесь не было ни одного листка, даже палого; кора на деревьях закаменела от долгого (может вечного?) холода. И среди скрючившихся, перегнувшихся в муке ветвей повисла тьма; небо затянуто было низкими серыми клубами, которые быстро неслись над лесом.

Деревья стонали - стонали их толстые ветви, стонали их змеящиеся корни; стонала земля, и еще что-то в черных глубинах оврагов, стонал одинокий ветер вокруг меня (тоже одинокого).