Сборник рассказов - [25]

— Меня очень поразило то, что ты сказал: "Тебя от этого меньше не станет". И, конечно, теперь я вижу, что это так. Все это вздор в сравнении с настоящим чувством, какое у меня к тебе есть. Оно только увеличилось…

— И ты стала заметно добрее…

— Нет, милый, милый… не надо так… Я сейчас тебе расскажу.

VII

Она торопливо уселась поудобнее на лавке и, набрав дыхание, как перед чем–то решительным, сказала:

— Ну, вот… когда мы сидели на ковре, я пила и у меня кружилась голова, но очень приятно. Я никогда не испытывала такого ощущения. Все как–то кружится, плывет, и так все легко и просто кажется.

— Это тебе иллюстрация к твоим понятиям о какой–то душе: выпила, и все сразу стало просто — и мораль и все.

— Да… Ну, а потом мы… нет, мне стыдно ужасно!

— Глупости, глупости, — сказал молодой человек, и точно ее признания давали ему больше прав на нее, он все ближе и теснее прижимал ее к себе.

Они сидели на последней скамейке у стены, не видные для других пассажиров. И эта уединенность еще больше увеличивала между ними ту интимность, волнующую близость, какая возникала от этого непривычного для них разговора.

— Ну, хорошо, я все расскажу… Потом мы пошли с тем знакомым в другую комнату. Он стал целовать меня. Я помнила только о нашем деле. И говорила только о канделябрах, кажется. И о клейме. Он же все твердил, что клеймо для него неважно, что он выше предрассудков. А потом я не знаю… как это случилось.

Она вдруг почувствовала что его рука, обнимавшая, сразу перестала двигаться и остановилась. Потом он вскочил.

— То есть, ч_т_о случилось? — спросил он тоном, от которого у нее остановилось сердце и закололо в кончиках пальцев.

— Ч_т_о?.. Милый, не думай… Я помнила только о тебе и о нашем деле…

— Что он потом с тобой делал?!

И в его глазах, которые были видны в тусклом свете дрожащей вагонной свечи из фонаря, она уловила что–то жестокое, злое и чуждое

— Я не знаю, милый… я не поняла… Я все хотела его остановить, и никак не могла найти момента и боялась, что он откажется от канделябров. Я думала, что для тебя это почти все равно, а это даст нам наконец счастье. Сама же я готова была пожертвовать для тебя всем. Я так боролась с собой, так страдала, прежде чем убедить себя, что это предрассудок, что я д_о_л_ж_н_а побороть себя.

Молодой человек крикнул, побледнев:

— Да ты что, ошалела?!. Ты…

Он вдруг не договорил и пересел от нее далеко к окну.

VIII

Минут пять прошло в молчании. Она с тревогой и испугом смотрела на него, потом робко подошла к нему.

— Ну, милый, скажи хоть слово… Ну, что же ты?

Но тот, не отвечая, смотрел мимо ее умоляющих глаз в окно.

— Скажи же…

— Пойди к черту… Ты мне больше не нужна. Между нами все кончено.

Глаза девушки расширились от испуга и отчаяния. Она онемела.

— Милый, бог с тобой…

— Какой тут к черту бог! Оставь меня.

Он со злобой и омерзением сунул руку в карман и достал пачку червонцев.

— Вот твоя цена… ты понимаешь это? Гадость!.. Мне противно прикасаться к этой мерзости.

И он, взяв пачку денег обеими руками, сделал движение, как бы готовясь перервать пачку пополам и бросить под лавку. Но потом остановился, нервно постучал пачкой по щиколотке большого пальца и с еще большим омерзением сунул деньги обратно в карман.

Они долго молчали. Она — убитая, растоптанная, любящая, ждущая малейшего его жеста к ней; он — раздраженный, взбешенный, с гадливостью отстраняющийся от нее. От нее, к которой он всего пять минут назад так льнул.

Но, видимо, его тронул ее беспомощный, детский вид. И когда она робко, умоляюще, не сводя с него испуганных, молящих глаз, дотронулась до его рукава, он уже без злобы, а только с досадой и презрением оттолкнул ее руку.

В глазах ее блеснули слезы благодарности, и она, не решаясь касаться его открыто, села безмолвно и тихо около него, наслаждаясь теми моментами, когда его плечо от качки поезда прикасалось к ее плечу…

Когда поезд остановился, он, не оглядываясь, сказал:

— Бери свой чемодан.

И пошел вперед, совершенно не заботясь о ней, когда она, как покорная рабыня, несла за ним свой чемодан, не утирая катившихся по щекам крупных детских слез.

Идя к дому, они все время молчали в темноте. Он с поднятым воротником шагал впереди. Но видно было, что его мучил какой–то невыясненный вопрос. Наконец, он отвернул от лица воротник и, не взглянув на девушку, спросил с остывающим раздражением:

— А стаканы никому там не нужны?

Она торопливо утерла слезы и проговорила кротко:

— Стаканов я не предлагала.

ДРУЖНЫЙ НАРОД

Дня через два после храмового праздника пришла бумага из волостного совета с приказом возить дрова на государственный завод.

— Каждый гражданин должен свезти по шести возов, — сказал председатель иа собрании.

Все переглянулись и молчали.

— А ежели не повезешь, что за это будет? — спросил кто–то из задних рядов.

— Отсидишь, а потом вдвое свезешь.

— Так…

— Это, значит, на манер барщины выходит? — сказал еще один голос.

— Не на манер барщины, а на манер повинности.

— Не в лоб, а по лбу… — подсказал Сенька–плотник.

— Граждане, надо головой работать! — крикнул председатель. — Раз государство об вас старается… (он взял линейку в руку и стал махать ей в такт своим словам) предоставляет вам по силе возможности, значит, должны вы понимать или нет?