Сборник работ - [14]
Физика не может быть сведена к работе одной дедуктивной способности разума. Выбор принципов, гипотез есть в высшей степени сложная и непредсказуемая деятельность учёного, которая требует от него особых интуитивных прозрений, не сводимых ни к какой дедукции, ни к какому алгоритму. Эти прозрения, по Дюгему, даются человеку, ищущему истину, посредством здравого смысла (sens commun, bon sens). Однако этот здравый смысл, по Дюгему, не есть нечто обывательски тривиальное, а скорее, некий инстинкт истины, в той или иной степени дарованный всем людям. Здесь Дюгем часто ссылается на своего любимого Паскаля, который немало писал о сердце как органе познания (знаменитые «резоны сердца»). Паскаль настаивал, что основные реалии науки именно даются нам, а не доказываются или конструируются: «Познание первых принципов, как, например, что есть пространство, время, движение, число, твёрже, чем любое из тех, какие нам может дать наше рассуждение. И именно на эти познания сердца и инстинкта должен опираться разум, из них он должен исходить в своих рассуждениях… Основные начала мы чувствуем, математические положения доказываем, то и другое непреложно, хотя приобретаются эти знания разными путями. И равно смешно разуму требовать от сердца доказательств этих первых принципов, чтобы согласиться с ними, как и сердцу требовать от разума воспринять чувством все его доказательства, чтобы убедиться в них»[49]. Немецкий гений в этом смысле — «слишком геометр», по Дюгему. Он может очень эффективно работать, когда определены принципы и цели, но оказывается в затруднении, когда нужно найти эти принципы, или когда их очень трудно сформулировать. Об этом говорили нередко и сами представители немецкой культуры. Дюгем приводит высказывание германского рейхсканцлера князя Б.Бюлова: «Великое искусство — переходить прямо от понимания к приложению, или, ещё более высокий талант — делать то, что нужно, подчиняясь непреложному творческому инстинкту, не размышляя долго и не ломая себе над этим голову, — вот то, что нам недоставало и чего нам будет недоставать ещё много раз»[50].
Французскому claire genie — ясному гению — удаётся, по Дюгему, избегать обеих этих крайностей, проходить между Сциллой наклонности к механицистским моделям английской науки и Харибдой излишнего доверия к чисто математической, дедуктивной стороне физики немецкого гения. Можно по-разному относиться к национальным оценкам, выставленным Дюгемом, но нельзя не признать серьёзности его философской аргументации, логической разработанности его концепции физики. Причём, Дюгем, будучи искушённым историком науки, очень хорошо знал, что это взвешенное соединение эмпиризма и рацио, интуитивного и дедуктивного начала, которое называется современной физикой, сложилось далеко не сразу в истории европейской культуры. Исток этого процесса лежит в XIII–XIV веках, когда средневековая схоластика пыталась строить космологию на основании аристотелевской философской традиции. Тогда же и произошло и решающее духовное событие, предопределившее в главном смысл и логику европейского естествознания.
§ 4. Исторические штудии Дюгема и вопрос о возникновение новоевропейской науки: осуждение 1277 года
Философские и исторические штудии Дюгема возникли из его интересов физика-теоретика. Тем они важны и интересны. Известный учёный, с 1900 года — член-корреспондент, а с 1913 — действительный член Французской Академии Наук, член многих иностранных академий, автор около 400 научных работ, в том числе 22 книг, Дюгем-физик стремился уяснить себе природу своей науки, служению которой он отдал большую часть своей жизни, уяснить как с философской, так и с исторической точки зрения. Последняя играет для физики, в особенности же для её преподавания, существенную роль: «В геометрии, — писал Дюгем, — где ясность дедуктивного метода спаяна, так сказать, непосредственно с очевидными положениями здравого смысла, преподавание может вестись путём чисто логическим… В физике дело обстоит иначе… Критика интеллектуальных методов, которыми пользуется физика, неразрывно связана с изложением постепенного развития, в процессе которого дедукция усовершенствовала теорию, делая её изображением установленных наблюдением законов, всё более и более точным, всё более и более упорядоченным. Кроме того, одна только история науки может оградить физика и от нелепой амбиции догматизма, и от отчаяния пирронизма»[51]. Если преодоление «отчаяния пирронизма»[52] есть задача, скорее мировоззренческая — хотя решение которой, конечно, существенно зависит и от исторического кругозора мыслителя, — то «впасть» в амбицию догматизма очень просто, и примеров этому история мысли даёт немало. Хуже всего, когда догматизм становится параличом целых культурных эпох, когда идея, нередко по-своему и здравая, превратившись в идеологию, начинает душить и парализовывать всякое живое движение мысли… Так вот, одним из главных результатов многотомных
