Поздний Проханов открыто упивается красотой разрушения. Даже в мирное время его герой мечтает о войне: “К Нью-Йорку примчится раскаленный болид <…> Накроет город огромной ядовитой медузой. Зарябит взрывной волной поверхность океана, оставляя вместо города оплавленную красную яму, гаснущий синий пепел, гнилые зубы обломанных небоскребов” (“Надпись”). Журналист Коробейников даже представляет себя авианесущим крейсером, чьи ракеты превратят “авианосец противника в жидкую текучую сталь”.
Эстетика насилия у писателя выходит далеко за рамки военной прозы. Позднее творчество Проханова, если не считать его бесконечных лирических отступлений-“обмороков”, в значительной степени отвечает принципам этой эстетики. Столкновение лимоновцев с ОМОНом в “Холме” отдает описанием бойни: “Звук был такой, какой бывает при ударе топора в кусок мяса, хлюпающий, брызгающий соком расплющенных хрящей и волокон”. Во время дискуссии на телешоу Коробейников сравнивает оппонента-либерала с палачом: “Вы <…> четвертовали страну. Подняли ее на дыбу, выкололи ей глаза, пронзили спицей печень”.
Железо и кровь — стихия Проханова. В пространстве насилия он чувствует себя превосходно, как хороший боксер на ринге. Именно ненавистные годы реформ создали нынешнего Проханова. Успешный, но не самый заметный советский писатель, он после 1991 года обрел новую жизнь. Прозаик-технократ, соцреалист и баталист стал “паладином красной империи” и провозвестником “пятой империи”. Жизнь непримиримого оппозиционера вдохновляет его. Навязчивый (до патологии) антисемитизм и сталинизм Проханова делают его фигурой одиозной, а своеобразная творческая манера заставляет многих критиков говорить о графомании Проханова. Несмотря на это, он остается одной из немногих ярких, оригинальных, ни на кого не похожих фигур в современной русской литературе.
