Сборник № 2. Борьба за физическое мировоззрение - [26]

10. Наука – это мы: в этой формуле ясно сказывается чувство объективности науки, объективности, сделанной из необходимости и универсальности. Наука – это то, что знаем все мы, что не зависит от моего вкуса, моего склада ума, моей воли, моего произвола, а от общих свойств наших интеллектов: от человечески необходимых и человечески универсальных свойств и условий познания. Такого рода антропоморфизма нельзя избегнуть; но достаточно заметить, что, понимаемый таким образом, он является антитезой антропоморфизма в обычном смысле слова. Наука – это наша мера вещей, но это не мера вещей того или иного человека, того или иного умственного типа, того или иного общества: а ведь в этом последнем смысли понимают обыкновенно слово «антропоморфизм». Если желать применять эпитет «антропоморфный» к науке, то следует взять термин άνθρωπος не в индивидуальном или видовом, а в родовом смысле. В этом случае слово «антропоморфный» равнозначаще с понятием о необходимом и всеобщем для всего, принадлежащего к человеческому роду. И если не желать пускаться в область беспочвенного мистицизма, то слова «необходимый и всеобщий» могут означать для человека лишь то, что принудительно навязывается всем существам.

Но это в то же время раскрывает перед нами и момент субъективности в объективности науки. Наука есть творение человека, инстинкт вида, продукт, общий всем человеческим обществам на некоторой ступени их умственного развития. Она – творение человечества. Бэкон сказал, что искусство – это «человек, прибавленный к природе». Взятое таким образом, это выражение ошибочно, ибо не человек вообще прибавляется здесь к природе, а отдельный человек, индивид. Искусство – это природа, рассматриваемая через некоторый темперамент, некоторый исключительно оригинальный гений. Но формула Бэкона отлично подходить к науке: в этом случае подлежащее предложения может быть взято во всей своей общности. Наука – это человек, прибавленный к природе, это общая природа, рассматриваемая через человеческую природу; это то, к чему должны одинаково прийти все люди, когда они пытаются придать максимум достоверности и точности своему знанию.

Отсюда следует, что психологическая структура человека, что функционирование его познавательных способностей должно оставлять в науке неистребимый след. Наука носит на себе печать человеческого изготовления. В ней всегда будет чувствоваться вмешательство работника, каково бы ни было его желание стушеваться, желание скорее отражать, чем преломлять и искажать. Но в ней дает себя знать вмешательство не того или иного частного работника, если не говорить об исключительных случаях и не иметь в виду оттенков, исчезающих вместе с временем и успехами науки. На всяком научном произведении критика увидит клеймо человеческого труда, а не печать той или иной отдельной личности.

11. Все предыдущее приводит нас к следующему заключению: ничто не побуждает нас рассматривать современную физику как образчик произвольных спекуляций или как простую сумму технических правил. Ничто не побуждает отнять у нее ее теоретическую, познавательную ценность. Кризис, который будто бы пережила физика и который якобы завершился ее официальным банкротством, существовал, может быть, в воображении литераторов и полемистов. Во взглядах физиков на их науку и в полученных ими результатах невозможно найти серьезных оснований в пользу этого утверждения. А к кому обращаться за разрешением этих вопросов, как не к физикам? Физика – это произвольный декрета духа, физика – вовсе не объективная и экспериментальная наука, физика – вовсе не наука о природе, не «физическая наука»: все эти остроумные рассуждения напоминают гегелевскую диалектику и искусство примирения противоположностей. Но если сопоставить это истолкование с фактами, т. е. с историческими данными, с документами, находимыми у физиков, то оно оказывается основывающимся на простом злоупотреблении словами. Сторонники его просто искажают смысл некоторых весьма образных выражений, употребленных в видах бóльшей резкости некоторыми учеными в их борьбе с непримиримым метафизическим догматизмом прежней механистической концепции. Они совершенно извратили смысл происшедшего в современной физике изменения, изменения нормального, совершающегося в направлении ее эволюции и общей научной эволюции, по крайней мере, с эпохи Возрождения. Это истолкование ни в чем не соответствует духу современной физики; оно совершенно не считается с ним, не считается с потребностями и истинным состоянием современной физической науки. Поэтому, если оно и вызвало оживленный интерес у публики и у философов, то физики, вообще говоря, отнеслись к нему равнодушно и пренебрежительно.

Достаточно анализировать хотя бы самым общим образом философские идеи современных физиков, чтобы убедиться в их крайнем многообразии и различии. В них можно встретить отзвуки самых противоположных направлений современной философской мысли. В общем, с точки зрения объекта физики мы встречаем физиков, для которых сущность вещей заключается в качестве (Оствальд, Дюгем, может быть, Липпманн), и других физиков, для которых он заключается в количестве (огромное большинство кинетистов). С этим делением пересекается другое, по вопросу о теории познания. Одни думают, что в научном познании исчерпывается вся природа объекта, что в конечном результате физика поглотит метафизику и что не будет больше непознаваемого (Оствальд, большое число кинетистов). Другие думают, что научное познание лишь часть познания, что оно ограничено, что оно никогда не удовлетворит само себя: Ignorabimus (Дюгем среди метафизиков качества; Дю Буа Реймон среди механистов). Оствальд думает, что. если можно было высказываться за ignоrabimus, то потому, что стояли на точке зрения механистической и атомистической концепции. Однако, Дюгем, исповедующий, как и Оствальд, метафизику и космологию качества, высказывается, с точки зрения чистой физики, в пользу этого самого ignorabimus.