Сборник № 13. Современные метафизики I - [12]

Смысл этих положений трансцендентального идеализма состоит, очевидно, в том, что учение реализма не только ложно, но невозможно даже в смысле гипотезы, как заключающее в себе противоречие, ибо реальность, будучи мыслью, не может быть тем, чем объявляет ее реализм, т. е. не мыслью. Именно против этого положения и направляет свое возражение Гартман, доказывая не истину реализма, а лишь то, что он есть столь же мыслимая гипотеза, как и трансцендентальный идеализм. Но так как посылки возражения Гартмана ложны, то и его возражение лишено убедительности. Сущность этого возражения такова. Очень часто предмет восприятия служит лишь знаком для другого предмета; так бывает, например, когда я показываю на что-нибудь пальцем. «Подобно тому воспринимаемый мною объект – стол, на котором я пишу, или предмет моего представления – хорошо известный мне стол, стоящий в другой комнате, хотя они суть лишь части содержания моего сознания, могут, однако, указывать на вещи в себе (реальности) вне моего сознания, не противореча сами себе» (стр. 48).

Правда, трансцендентальный идеализм может возразить, что во всех подобных случаях соозначаемый предмет есть содержание моего сознания или может быть таким содержанием; реальность же неоднородна этому содержанию, и потому последнее не может быть замещающим ее знаком (стр. 49). Но, по мнению Гартмана, это возражение основано на совершенно произвольном предположении, будто между замещающим знаком и тем, что он замещает, должна непременно существовать однородность. Конечно, если реальность, буде она существует, совершенно разнородна содержанию сознания, то первая может быть и определена лишь совершенно отрицательными признаками. Но ведь категория внесознательного существования и имеет такое часто отрицательное значение, указывая на нечто вне сознания (das Ex-sistirende в отличие от das In-sistirende – стр. 51). «Поэтому во всяком смысле неправильно, будто полная разнородность вещи в себе (реальности) должна иметь последствием и немыслимость ее при опосредовании ее помощью некоторого представителя в сознании» (стр. 51).

Гартман соглашается, впрочем, что полная разнородность между реальностью и мыслью уничтожает всякую ценность гипотезы существования реальности, лишая последнюю всяких определений, в том числе и определения причинности, и делая гипотезу реализма праздною игрою ума. Но утверждая такую разнородность, трансцендентальный идеализм превышает свои законные границы: «Так как из непосредственного опыта мы ничего не можем знать об однородности вещи в себе (реальности) и содержания сознания, то мы обязаны, прежде всего, сомневаться в этой однородности и допускать возможность полной разнородности; но мы не имеем права от сомнения в однородности переходить к отрицательному догмату разнородности, так как тем самым мы приписали бы себе непосредственное знание вещи в себе (реальности), которое мы только что должны были отрицать. Ближайшим образом мы совсем не знаем, существует или не существует вещь в себе (реальность), и в случае, если она существует, мы также не знаем, имеет ли и какие именно общие с содержанием нашего сознания свойства. Как первое незнание не может препятствовать нам сделать попытку – с допущением возможности заблуждения – установить для возможной вещи в себе (реальности) некоторого заместителя в сознании, так и второе незнание не может препятствовать нам сделать попытку – с допущением возможности заблуждения – применить формы содержания нашего сознания к вещи в себе (реальности), дабы испытать, что при этом воспоследует для теоретической ориентировки в мире и для практического к нему отношения» (стр. 52).

Не трудно, казалось бы, обнаружить слабый пункт этой полемики Гартмана против трансцендентального идеализма. Будучи прав по существу в признании того, что идеализм и реализм суть предварительно равно мыслимые гипотезы, Гартман предыдущими своими рассуждениями сам уничтожает для себя, однако, возможность реалистической гипотезы. Из изложенного выше видно, что он согласен с тем, что в результате опровержения наивного реализма для меня не оказывается другого мира, кроме мира моих субъективных состояний. Если же это так, то всякая сознаваемая мною реальность есть мое субъективное состояние, т. е. реальность в себе, вне сознания, мне недоступна. Если справедливо это положение, то трансцендентальный идеализм прав, отрицая возможность мыслить нечто, лежащее вне сознания, и находя самое предположение этого нечто противоречивым. Гартман тщетно пытается опровергнуть этот вывод трансцендентального идеализма указанием на то, что состояние сознания может быть лишь знаком, замещающим собою нечто внесознательное; ибо поскольку это нечто мыслится нами, оно есть состояние сознания. Знак, замещающий вещь, может быть, конечно, неоднороден с нею, но поскольку и знак, и вещь мыслятся, т. е. сознаются, они, – так согласился ранее сам Гартман – оба находятся в сознании, а не вне его.

Для того, чтобы опровергнуть то положение трансцендентального идеализма, будто мысль о внессознательном существовании противоречива, нужно, следовательно, заранее признать, что в самом сознаваемом нами есть еще неопровергнутое убеждение в бытии того, что Гартман называет вещью в себе, и чему я предпочитаю давать название реальности. Что реальность действительно мыслится нами, этого ни трансцендентальный идеализм, ни Гартман не отрицают; но признавая, что для нее в сознаваемом нами, в мире для нас, нет никакого предмета, они тем самым признают, что эта мысль основана на каком-то заблуждении, так как, кроме мира для нас, нам неоткуда взять какую бы то ни было мысль. Поэтому Гартман оказывается бессильным против трансцендентального идеализма, ибо, если заранее признана ложною мысль о реальности, то, конечно, невозможно предполагать правильность этой мысли, т. е. строить реалистическую гипотезу.