Сатирические очерки - [133]
Отдельные пассажи из речей против Катилины или против Верреса, эклога «Алексис и Коридон», бурлескная ода, посвященная Приапу,[435] и сотни других мест из произведений изящной римской словесности вызвали бы бурю негодования и строгое осуждение не только в нашем современном обществе, но даже в век Людовика XIV, который ближе им по духу, чем мы.
В наш век даже у осторожного Буало нашлись бы хулители: в редкой комедии Реньяра[436] и Мольера нет пассажа или целой сцепки, которые не заставляли бы краснеть современных посетителей французского театра.
Мы вовсе не хотим этим сказать, что один век лучше другого и что нравы нашего века лучше, чем нравы предыдущих эпох. Доводы в пользу такого суждения было бы нетрудно найти, но так как мы не можем вдаваться одновременно в существо столь различных проблем, ограничимся тем, что входит непосредственно в нашу задачу. Нравы меняются, и чувство стыдливости возрастает вместе с ростом общества, как это бывает и у людей. Обычно это чувство в детстве еще не успевает обнаружиться и в старости его лишаются.
Аристофан и древняя Греция не знают, что такое стыд, ибо это была эпоха детства тогдашнего европейского общества. В период распада римской общественности чувство стыдливости оказывается попранным, и если в век Людовика XV о нем совершенно забывают, если писатели французской революции нарочито заглушают его самым недостойным образом, если писатели, подобные Пиго-Лебрену,[437] в совлекают с него на какое-то время покровы с ведома и при содействии целого общества, то все же за упадком снова следует возрождение, ибо общества не исчезают, как исчезают, например, индивиды, они умирают только для того, чтобы потом снова возродиться, точнее говоря, их смерть мнимая: они постоянно и неуклонно движутся к одной цели – к совершенствованию рода человеческого. История нам это ясно доказывает, как бы медленно ни происходило само движение. Их мнимая смерть означает не что иное, как временные кризисы, которые представляются нам мгновенными потрясениями, Словом, общество является не чем иным, как куколкой, которая высвобождается из кокона, чтобы начать новую фазу существования.
Для тех, кто не видит так, как это видим мы, неуклонного поступательного движения человеческого рода, для тех, кто не умеет видеть в нравах нашего века никаких признаков дальнейшего совершенствования по сравнению с прошедшими веками, наша культура кажется сплошным лицемерием. Если даже согласиться с тем, что признание постоянного прогресса есть не что иное, как выражение снисходительного почтения, которое порок обычно оказывает добродетели, то никто все же не может отрицать, что и в этом есть нечто положительное, ибо тот, кто способен признавать положительное, сам может преуспеть в свершении новых полезных дел.
Коль скоро мы уверовали в то, что разница в нравах и различие в критериях вкуса существуют, мы по необходимости должны признать, что и сатирики, которых в одну эпоху принимают сочувственно, в другую эпоху терпят фиаско.
И это не только делает чрезвычайно трудным в наши дни положение самих сатириков, но и, по правде сказать, грозит скорым вырождением жанра сатиры как такового. Иначе говоря, мы живем в эпоху, когда сатира, атакуемая со всех сторон, должна будет совершенно преобразиться и полностью подпасть под юрисдикцию литературной критики.
Вот почему в настоящее время мы считаем недопустимыми личные выпады в сатире, подобно тому как это было в сатире Аристофана или Ювенала. Ее удел украшать книжные полки какого-нибудь ученого мужа, но в просвещенный век, в век особо пристального внимания к социальным проблемам и взаимного уважения взглядов, сатира больше чем когда-либо должна опираться на истину и стремление к общей пользе. Мы позволим ей быть язвительной, если это нужно, если она, бичуя паши ошибки и заблуждения, укажет нам путь к истине. Но поскольку сами личности как таковые ничего не значат в жизни общества и только их поступки, догматы и политические ошибки могут иметь какой-то общественный интерес, постольку нужно отнять у сатиры право критиковать отдельные личности, а это значит лишить сатиру яда, который ее бесчестит и делает ее зловредной; тем самым мы лишим ее единственной возможности приносить больше вреда, чем пользы. Все вышеизложенное заставляет нас выступить на защиту писателей-сатириков.
