Сатанисты XX века - [108]

Как бы то ни было, но изобилие цветнокожего населения делало набережную Сен-Пьера похожей на громадный сад, наполненный пестрыми цветами. Светло-бронзовые лица терцеронов чередовались с темно-коричневыми лицами мулатов (детей белого и негритянки). Светло-жёлтая кожа квартеронов (детей мулаток и белого) казалась белой рядом с чёрным, как лакированный сапог, лицом какого-либо чистокровного негра. И посреди этих «разноцветных», ещё белей и нежней выглядели тонкие и прозрачные черты никогда не «загорающих» настоящих креолов, оттенённые едва заметным румянцем.

Пестрота нарядов усиливала разнообразие типов.

Почти все женщины носили, вместо шляпок или мантилий, знаменитый головной убор креолок — шёлковый платок самых ярких цветов, красиво обмотанный вокруг головы и завязывающийся иногда сбоку, иногда спереди, большой, искусно смятой «шифонированной» розеткой. Только белая аристократия избегала этого прелестного головного убора, предпочитая парижские шляпки во всей их модной красоте или… нелепости, но таких «модниц» было очень мало, так как даже иностранки, попадающие на Мартинику, скоро привыкают к удобным и красивым пёстрым платкам.

Так же ярки, красивы и удобны обычные женские наряды на Мартинике. Цветные девушки носят прямые, короткие платья, без поясов, оставляющие открытыми плечи и руки. Обыкновенно эти узкие футляры кроятся из светлой материи. Ситцы, сатины, кисея, береж, все сорта наших летних материй идут в дело, прелестно гармонируя с более или менее смуглой кожей, оттенённой белыми батистовыми или кисейными пышными косынками и пёстрыми платками, грациозно обвивающими черноволосые головки с ярко сверкающими чёрными глазами.

Надо прибавить, что эти лёгкие и изящные платья, по какому-то безмолвному, но непоколебимому решению колониальных правил моды, дозволялось носить только добродетельным девушкам. Отступившей от правил нравственности её собственные подруги не позволяли уже носить этих платьев, грациозно обтягивающих девственный стан. Это правило нелегко было бы исполнить в европейском городе, где чужая жизнь скрыта за стенами домов, а на Мартинике, где люди среднего достатка, особенно цветнокожие, живут на воздухе больше, чем в домах, каждый шаг, каждое слово соседей известно всему кварталу.

Гермина смеялась, слушая сатирические объяснения лорда Дженнера об этом обычае, превращающем женскую одежду в диплом добродетели, по крайней мере, для цветнокожих. Ибо белые креолки и в этом случае не подчинялись местному этикету.

Но креолок не было видно посреди многочисленных гуляющих, заполняющих все аллеи приморского бульвара.

— Мы проходим здесь мимо «цветного бульвара». На этой части набережной гуляет только цветная публика, — заметил лорд Дженнер, — дамы аристократии предпочитают набережную яхт-клуба, начинающуюся за маяком, мимо которого мы плывём в настоящую минуту.

Действительно, за круглой массивной башней маяка, на которой каждый вечер зажигался гигантский электрический фонарь, освещающий вход в бухту Сен-Пьера, уже видны были развевающиеся флаги на башенках лёгкого красивого здания яхт-клуба, террасы которого омывали голубые воды небольшого спокойного бассейна между двумя полукруглыми молами. Здесь покачивались десятка два различной величины яхточек, — парусных, паровых, моторных и, даже, просто гребных.

На террасе виднелись светлые дамские платья, окружённые белыми костюмами плантаторов. Аристократическая публика группировалась вокруг столиков, уставленных мороженым, фруктами и водами, с неизбежным громадным букетом посреди каждого столика.

«Лилит» ещё замедлила ход, подбираясь к месту своей стоянки, означенному маленькими флажками, укреплёнными на плавучих бочкообразных буях, а лорд Дженнер внезапно произнёс, указывая Гермине на небольшую группу, отделившуюся от общества и стоявшую впереди всех, опершись на перила террасы.

— Вот и семья покойной леди Дженнер! Её отец и мать, брат и сестра… Старую бабушку они оставили дома и хорошо сделали: я не выношу этой старухи.

Гермина жадно впилась глазами в лица встречающих.

— Если эта дама в белом твоя тёща, то… она ещё совсем молодая женщина! — робко заметила она.

— Ну, душа моя, молодость — понятие относительное. Моей теще, маркизе Эльфриде Бессон-де-Риб, в настоящее время лет за сорок. Но она прекрасно сохранилась…

— Которая из двух молодых дам твоя belle-soeur? Они обе одинаково прелестны и кажутся одинакового возраста.

— Та, что в голубом. Она стоит налево, рядом со своим братом. По другую сторону, в розовом, совершенно незнакомая фигура… вероятно, кто-либо из родственниц. Здесь ещё признают родных до 27 поколения.

Гермина роб ко подняла глаза на говорящего.

— Они очень красивы, эти молодые девушки… Смотри, Лео, я боюсь, что мне придётся ревновать тебя…

По красивому лицу лорда Дженнера скользнула загадочная улыбка, внезапно смягчившаяся выражением глубокой нежности.

— Не говори вздора, моя милая дурочка. Ревновать тебе вообще не к чему. А уж к этой девушке и подавно.

— Почему, Лео? — робко спросила бывшая актриса.

— Потому, что я люблю тебя. Я люблю тебя… больше, чем сам хотел бы иногда. Почему полюбил я тебя с первого взгляда в Вене — помнишь ты играла в Бург-театре — почему из двух актрис, одинаково красивых, ты понравилась мне, не знаю… Долго боролся я со странным и беспричинным чувством, неудобным мне… по различным соображениям. И в конце концов я всё же не мог победить этой привязанности. Поэтому не беспокой себя разными вздорными мыслями. Ревновать тебе не к кому. К этой же девушке, повторяю, и подавно! — Снова загадочная улыбка скользнула по губам лорда Лео, затем он произнёс спокойно, деловым тоном: — Однако мы подходим! Сейчас капитан Джаксон отвезёт тебя на виллу, Гермина. До свидания, моя милая, помни, что я тебе сказал и беспричинной ревностью не отравляй себе существования. Я этого не люблю! А… меня увидали и сходят с террасы. Иди в каюту, где тебя ждет твоя горничная. Капитан придет за тобой туда.