Сашка Лебедев - [12]

— Неужели никогда не пил холостой спирт?

— А это спирт, да?

Сашка махнул рукой, ушел куда-то и минут через десять появился с гитарой. Он свалился на кровать, пристроил гитару на животе, щипнул струны, дробью ногтей прошелся по деревянному корпусу инструмента, затем по зубам и посыпал частушки. Ни одной похабной частушки он не спел, но и приличной тоже. Все они были на острие возможного. Потом Сашка на минуту задумался и грустно повел потасканным тенорком:

Темнеет дорога приморского парка,

Желты до утра фонари.

Я очень спокоен, но только не надо

Со мной о любви говорить…

Сестра, сменившая Дашу, прикрыла дверь палаты, но там запротестовали:

— Пусть поет. Громче давай!..

Сашка запел громче:

Я нежный, я верный,

Мы будем друзьями,

Любить, целоваться, стареть.

И светлые месяцы будут над нами,

Как снежные звезды, гореть…

— Это чья же песня? — спросил заплетающимся языком Олег. Боль у него прошла, все кругом плыло и качалось, а на душе было жалостно, и хотелось обнимать всех и целовать.

— Есенина. Слыхал про него? Свой в доску поэт, сердечный.

Олег попробовал вспомнить такую песню у Есенина и не вспомнил.

— Только бы не позабыться перед смертью похмелиться, а потом, как мумия, засохнуть! — наговаривал под гитару Сашка. Прихлопнув струны на гитаре, он какое-то время лежал молча. А потом снова запел, затосковал.

Олег слушал, слушал Сашкины песни, да и заплакал.

— Ты чего?

— Мне тебя жалко! — проревел Олег, не отнимая лица от подушки.

— Захмелел боец Глазов, — печально молвил Сашка, накрывая солдатика одеялом. — Поспи-ка, юный пионер. От гипса-то знобит.

Олег послушно уснул, как в яму провалился. Спал он долго, в обед добудиться не могли. Он и еще дольше бы спал, да кто-то настойчиво тряс за здоровое плечо.

Олег с трудом разодрал глаза, увидел Сашку. Он протянул Олегу руку, и не то снисходительная, не то грустная улыбка шевельнулась в его губах и глазах.

— Ну, Олик!..

— Ты куда? — сонно хлопал ресницами Олег.

— На эвакуацию. Я — грудник, ты — плечник. Тебя здесь лечить будут, мне дальше ехать. Как поется: «Ей в другую сторону…»

— А-а, — протянул Олег, усаживаясь на кровати, все еще ничего не понимая. — Ты уезжаешь, что ли? — вдруг встрепенулся он.

— Ох, боец Глазов, — покачал головой Сашка, — хватишь ты горя без меня. Держи лапу-то!

Вяло пожал Олег Сашкину руку.

— Как же это?! Вдруг?.. Сразу?..

Но Сашка уже не слушал его.

— Бывайте здоровы, славяне! — кричал он, заглядывая в палаты, и на ходу надевал через голову командирскую полевую сумку, в которой было все его имущество.

— Будь здоров, певун! — слышалось отовсюду. — Счастливо добраться!

Появилась рыженькая Даша в шинели, поверх которой был накинут халат, постояла, опираясь о дверной косяк спиною, наблюдая за Сашкой грустными зеленоватыми глазами.

— Хватит, пойдем, конопатый! — позвала она строгим сестринским голосом. — Провожу тебя до поезда.

— Пойдем, паленая, пойдем.

Сашка двинулся за Дашей, но, открыв дверь на лестницу, оглянулся и подмигнул Олегу, все еще неподвижно и бестолково сидевшему на кровати:

— Ничего провожающий, а? — и загремел по ступенькам лестницы.

Минуты три спустя ровный приглушенный гул большого госпиталя перебило звякнувшей внизу дверью. Олег еще долго прислушивался, не веря, что Сашка ушел, насовсем ушел и никогда больше не вернется.

1961–1963