«Сашина философия» и другие рассказы - [27]
— Вот, пусть и батюшка на тебя полюбуется! Не успел перейти в седьмой класс, а уже научился прогуливать. А еще на крыльце… кто тебя учил курить?! Говори! Перестань улыбаться и вынь руки из карманов!
Рыжий лохматый Васька изрек «гы-ы», однако руки зачем-то вынул.
— Щас вот как попрошу батюшку, — загрозила директриса, — он тебя наставит на путь истинный.
И уже обращаясь к отцу Георгию, попросила:
— Сделайте хоть вы с ним что-нибудь. От него уже весь наш коллектив стонет. Мы его и в кружки записывали, и в библиотеку умоляли ходить, и петь в хоре отправляли, и так просто внушения делали. Бесполезно. Первый бедокур!
Бедокур парировал: «А чё-о», — и конечности опять засунул в карманы.
— Сейчас батюшка тебе расскажет, как стать добрым и послушным. Правда, батюшка?
Отец Георгий все время безмолвствовал на табурете. Затем немного задумался и встал. Директрису он спросил об известном:
— Священное Писание учит нас хорошему, так ведь?
Она ответила: «Угу».
— Ну так вот, лично я всегда стараюсь исполнить то, чему Писание нас учит. Вот, например, по поводу воспитания в Библии существует однозначное мнение. Царь Соломон говорит, что детей нужно учить «от юности» и пока маленькие — наказывать. Главное в этом деле — успеть. Из Василия вполне получится неплохой гражданин. Пожалуй, прямо сейчас и получится, а зачем тянуть?
Директриса обрадовалась: «Теперь пусть поп немного побухтит, а я передохну», а лоботряс насторожился. Он знал, что в селе отца Георгия считали человеком решительным. Одной ручищей батюшка сгреб бедокура за шею и пригнул ее. А другой стал спокойно расстегивать пояс подрясника — задубевший портупейный ремень.
— Настоящие граждане только так и получаются…
Увы, но в тот раз акт воспитания не состоялся. Директриса не позволила «извергу в черном» сотворить из Васьки человека. Говорят, что Васька и по сей день где-то покуривает и что-то там прогуливает. Или нет, то не Васька прогуливает. Ваську вроде как посадили — бабку, говорят, заколол. Или нет. Это, кажись, Колька был, из девятого класса, ну, который заколол, ну посадили-то… Ой, да мало ли их, которые ремня не нюхали? Неважно, кто. Важно, что эта история ославила отца Георгия как дурного педагога. С той поры школьная администрация воспитывает демократично, без привлечения священника. И однажды, ближе к зиме, даже первоклашка Давид заявил отцу, что бить детей непедагогично. Отец его тут же высек, и ребенку полегчало.
Исповедь шабашника
Солнышко давно село. Мир остывает, погружается в прохладу. Оживают сверчки, звенят, как сумасшедшие, после смертельного дневного зноя. Пробуждаются лягушки, горланят, зеленые, где-то вдалеке. Воют коты, пищат комары. Природная живность вещает миру о том, что палящий зной никого не сварил и не изжарил.
Всякая дикая тварь исполняется ума и прячется от солнца до вечера прямо, как греки. И только мы — я, Алексей Семеныч и его тезка «Палыч» — целый день провели в трудах. Мы строгали и пилили, пилили и строгали. И вот теперь перед нашим храмом возникла добротная сосновая скамейка. Рядом с ней урна «для бычков». Мы втроем обсиживаем скамью, любуемся урной и не можем надышаться остывающим воздухом. Вот только комары…
Новая урна радует глаз. Так и хочется швырнуть в нее окурок, но мы с Семенычем убежденные не курильщики. И не важно, что поговаривают, будто нет греха в табаке — есть грех в пристрастии к нему.
Каждый для себя этот вопрос решил сам, с одинаковой пользой здоровью.
Со мной и пономарем все ясно, но почему не курит наш сегодняшний соратник и гвоздодер Алексей Павлович? В нашем селе, и вдруг некурящий пенсионер! Семеныч словно угадал мои мысли и полюбопытствовал:
— Палыч, а ты давно не куришь?
— У-у, да почитай, со студенчества. Помню, в юности еще отправили нас от железнодорожного техникума за практикой в Казахстан. Практика, конечно, так, название одно красивое. Собирается нас, лоботрясов, бригада в шесть человек, берем с собой кувалды, ломы, вот такенные гаечные ключи и бредем себе по путям от станции до станции. Где костыль подобьем, где стык подтянем. Вот и вся тебе практика. Бывало, ходим целый день. Кругом степь. Днем солнце прямо как сегодня, гляди сваришься. К вечеру — чуть не мороз. Какая-то зараза в степи воет — не то шакал, не то волк. Жутковато. И, главное, километров на пятьдесят вокруг — ни души. Ходили мы по путям уже, почитай, вторую неделю, когда у нас у всех кончился табачок. Ох, и тяжко стало! Курить охота — жуть. И ни купить, ни стрельнуть негде. Куда ни плюнь — степь да вонючие шпалы. Ну, мы-то молодые — покрепче. Терпим, значит, а вот бригадир наш… Он уже и чертополох пробовал заворачивать, и еще какую-то гадость — все не то. Весь скрючился, страдает. Идет, бедный, стонет: «Курить… курить…» Скулит, страдалец, а где взять? Как-то слышим мы, рельсы загудели — вдалеке сзади нас поезд. Мы решили привал себе устроить. Сошли с путей, расселись на земле, достали паек, закусываем. Бригадир тоже уселся, грызет сухарь без аппетита, давится. Вдруг как вскочит. Ожил! Скинул с себя сапоги, размотал кумачовые портянки (где и разжился-то такими, уж не знаю!), примотал их на конец лома и — наперерез поезду. Машет ломом, «Стой, — орет, — тормози!» Состав большой, несется, гудит. Этот знай себе бежит навстречу, флагом своим машет — откуда сила взялась. «Стой» да «стой!» Засвистели тормоза, видать, машинист перепугался. Мало ли что, может, пути разобрали, может, еще что. Метров триста поезд тормозил, а бригадир наш перед паровозом с ломом все задом пятился. Наконец поезд встал. Машинист, пожилой, весь напуганный, спрыгнул, подходит к нашему бригадиру (а тот, может, чуть постарше нас, красивый парень, статный и уже бреется). «Что, — говорит, — стряслось, сынок?» А «сынок» ему: «Извини, отец, закурить нету?» Машинист будто не понял, глазами хлоп, хлоп. А наш ему: «Табачком, говорю, не богаты?»
