— Уеду скоро, — негромко сказал Саша.
— Куда?
— На Шушенскую.
— Там уже стройка?
— Дороги ведут.
Он был на Бухтарминской, Братской… Развелось целое племя гидростроителей, переезжающих с одной реки на другую. Едут с семьями, в одиночку. Хуже одиноким: где зацепятся, осядут?..
— Может, здесь останешься? — Я тронул его руку. — Работу найдешь, женишься. В самом деле? Места исключительные.
— Не-е. — Саша помотал головой. — Не высижу. Нервы слабые. Насчет жениться — это я так. Бывает, душа заболит, или настроение хорошее… Люблю пошутить. Извините, если что…
— Что ты! И зачем на «вы»? Мы ведь друзья.
Он усмехнулся чуть заметно, горьковато, развел на столе ладони: мол, вот, посмотри — пусто в них, как между нами.
— Значит, так — поедешь?
— Надо. Жалко — без меня там построят. Хочу успеть еще где-нибудь. При коммунизме спасибо скажут, как думаете? — Лицо его ожило, и на минуту, мне показалось, он сделался прежним, каким был на плотине. — Народ хорошо будет жить, овощей, фруктов — навалом. Выпить там, закусить — кому угодно. Ну, я понимаю, и полный расцвет. Это главное. Спасибо скажут, как?
— Уже говорят.
Саша кивнул (мол, знаю и не удивляюсь), сказал:
— Я здесь под первый бетон полтинник бросил, чтоб крепче стоял. На Братской — гривенник, больше при себе не оказалось. Под Шушенскую рубль заложу.
— Обычай такой?
— Закон.
Он сходил к раздаточному окну, принес четыре стакана компота из сухофруктов; выпил свои два разом, облокотился, наморщил лоб; исподлобья глянул на свет в окне, заметно грустнея (настроение у него менялось, как склон сопки за рекой: то светился, то темнел под облаками), не очень дружелюбно, а скорее безразлично, перевел взгляд на меня.
— Писателя Медунского знаете в Москве?
— Не знаком.
— Увидите — привет от Таршукова. Про моего дружка больше пишет. Про меня есть кое-что. Поддержал морально.
— Хорошо.
Поднялись, пошли к выходу. Под деревянными колоннами закурили, свернули влево, и по обочине мокрой дороги, пережидая «МАЗы» и армавозы, неторопливо зашагали вверх. Пересекли узкоколейку, звенящую вагонетками, прошли мимо красно-синих турбин на платформах; сокращая путь, пробрались по узкому проходу между штабелями железобетонных панелей и оказались под аркой с лозунгом «Красноярская ГЭС — 100 планов ГОЭЛРО!». Стройка отдалялась, глох, превращаясь в заоблачное тяжкое рокотание, железный грохот ее, и я оглянулся в последний раз: серо-ржавая стена, фермы, стрелы, башни… дым, пар… и огромность, непостижимость.
Подвалил автобус, в одну минуту наполнился рабочим людом (наверное, сменилась какая-то бригада), я потерял Таршукова, а когда влез и устроился на заднем сиденье, увидел его плоскую коричневую кепчонку у среднего окна справа. Вскоре был занят проход, обе площадки, и я выпустил Сашу из виду.
Автобус плыл мимо сосен на берегу Енисея — то проглядывала и резко слепила вода, то застилала окна зелень отлогих холмов, то вспыхивали красными ранами осыпи каменоломен, — я отдыхал, думал о большом прожитом дне, и все вертелось у меня на уме слово «папаша». Было и смешно от этого, и грустно. Я остро чувствовал, что мне надо еще говорить с Сашей — жаль, он не сидел рядом, — расстаться так, чтобы и у него осталось в памяти хотя бы одно мое слово. Может быть, зайти вместе в кафе, выпить, распахнуть души? Попросить у него адрес, дать свой? Задержаться еще на один день в Дивногорске?
Сосны, холмы, вода, кровавые осыпи.
— Конечная! — выкрикнула кондукторша.
Автобус остановился на площади между тремя стеклянными магазинами. В нешумной мужской толпе, без привычной толкотни, я вышел к пестрой будке и остановился. Мне не хотелось разминуться с Таршуковым. Но поблизости его не оказалось. Глянул в автобус — там было пусто. Прошел в сторону среднего, продуктового магазина, чтобы посмотреть в окна. И наконец я увидел Сашу: его коверкотовая, ссутулившаяся спина быстро двигалась по переулку, потом свернула к забору и скрылась.
