Сарматская сабля - [2]

— Но не жгли в запертом доме, верно? — проговорил я. С детства ненавидел эту сцену.

— Нет, конечно. Дед Павел знаешь какой был? Ну, прапрапрадед… Гонористый, храбрый, высокий, и высокая душа в серых глазах горит. Непокойная, яростная. И влюбчивая… Как по улице пройдет — все паненки шеи себе сворачивают, чтобы на него лишний раз полюбоваться. А лет ему тогда было чуть поболее двадцати, и красавец, как на иконе. Такой разве может не по чести, а по мести поступить, будто подлый писарский крючок, крапивное семя? Это же значит — вровень с нелюдью стать.

— А грабить упомянутую нелюдь — это, значит, в строку.

— Да не нужны были ему деньги! У богатого лишек отнимет — а нищему даст.

— Ну, это я уже понял. А Маша троекуровская, похоже, нужна оказалась? Он ведь, по слухам, тоже учителем нанимался. К одному богатому шляхтичу.

Вспомнил я о том некстати: Славка возмущенно поджала губы.

— Как он мог влюбиться? Он же мою маму за себя взял. Когда его пан Помарнацкий признал и жандармам выдал, так ни одна шляхтянка за него не вступилась.

— Вот-вот. Совсем как та Маша, — вставил я.

— Рассказывают, что вот уже схватили его, привезли в Витебск в тяжелых ножных цепях, ведут в охранное управление — а он посередине улицы идет и смеется, шутит с конвойными. Всё ему нипочем было! И железо. Прямо посреди Офицеровой улицы, на глазах у стражей, скрутил его и разорвал на мелкие части.

— Ну что же, — ответил я, — легенда как легенда.

— Это быль, Михась. О том до сих пор полицейские записи сохранились. Пушкин их, по слухам, так и вставил в роман, ни одной запятой не переменив.

Теперь я вспомнил кое-что еще.

— Погоди, Бронислава. Твоего предка ведь из Витебска в Псков перевезли, и бежал он уже из тамошней тюрьмы. Как писали: «Неизвестно куда отлучился». Точно-точно. Будто в лавочку за сигаретами.

— Вот и не коси под неуча, — недовольно ответила Славка. — А то: «Знать не знаю, ведать не ведаю».

Так я, кстати, никогда ей не говорил.

— И как в воду скрылся.

Вот это я ей в самом деле сказал.

— Не «как», а на самом деле, — ответила моя Слава. — Смотри!

Что уж она сделала — не знаю. Вроде как слегка повела рукой у меня перед глазами — и ночная темнота будто сделалась прозрачной и серебристой, как в канун полнолуния. Да это он и был — нет, серебряный таз уже выкатился в зенит и светил оттуда во всю свою силу…

Старый парк. Ветхий панский дом с обрушенной крышей. Следов пожара нет, но стены потемнели от плесени, крыша провалена посередке — снега тут много зимой выпадает. Как в популярной песне: позабыт, позаброшен, государственному восстановлению не подлежит. Ну, язва я такая, что поделать…

— Тут подвал имеется, — говорит за спиной невидимая Бронислава. — А в нем — потайной ход. Длиной в километр с добрым гаком. Ты как думаешь, мой дед зря сюда вернулся?

Ну конечно. Через всю страну пилил, чтобы главное разбойничье сокровище отрыть. Так я и сказал моей гидессе. Или подумал, а она угадала.

— Я же говорила тебе — не корыстен он был. Любил лишь добрых коней да отменное оружие.

— Я пан Ковальский… тьфу, Островский, а она — пани Островская, — перефразировал я Сенкевича.

— Саблю-баторовку, времен короля Стефана Батория, у него стражники еще в поместье Помарнацкого отобрали.

— Он же учителем притворялся.

— Почему — «притворялся»? С его-то образованием? Дед, чтобы тебе знать, иезуитский коллеж кончил с отличием, это тебе не пылким французом перед русской барышней выкаблучиваться. И шляхтич — он даже на черной земле шляхтич. А его корабеля….

— Душа самурая.

— Смейся. Тут у него старинная жигмунтовка в стене была замурована. От всякой мрази и сырости завернута в промасленную тряпицу. Знаешь, что такое жигмунтовка?

— Клинок имени короля Сигизмунда Третьего по прозвищу Ваза. Тот швед, что по совместительству на престоле Речи отметился, и оттого вышел описанный паном Генриком многолетний потоп. Почти как у Габриеля Маркеса, только еще хуже.

— Примем за объяснение. Михась, ты чего такой зловредный?

— Я? Да я с одного страха шуткую. Темно здесь, одни глаза чьи-то в темноте светят. Вовкодлака или иного перевертыша.

В самом деле: я уж и забыл, где нахожусь, у сибирского костерка или в белорусской усадьбе.

— Так мы эту самую жигмунтовку ищем, что ли?

— Чудак, ее там давно уже нет. Предок ее вытащил и с собой унес.

— Под воду.

— Помнишь, значит? Ход тянется под озером и упирается в древний кладбищенский костел.

Голос моей подружки становится еле слышен.

— А костел, Михась, в те времена стоял на краю болота. Помнишь, когда пан Павло из Пскова бежал? Нет? В марте. Двенадцатого числа по старому стилю. Еще подмерзало по ночам. Днем зыбь таяла, а по ночам ледяной коркой затягивалась.

Ее шершавая от черенка лопаты ручка плотно ухватила мою.

И я увидел воочию…

…Топкая равнина. Болото в кочках прошлогодней сухой травы. Полусгнившие развалины костела. Тяжкие могильные плиты, обросшие мохом, под сенью раскидистого дуба. Полная луна сверкает на плоских камнях, точно лед, посреди осоки разбивается на зеркальца.

И прямо к нам, повинуясь неслышимому свисту, как и почти двести лет назад, широкой иноходью мчатся дивные кони. Белая, в рысьих пятнах, шкура мерцает живым серебром, прозрачно-голубые гривы и хвосты развевает невидимый ветер, дикие глаза горят прозрачным, переливчатым пурпуром.