Сара - [3]

Было легче на душе, заслышав вой сирены, спускаться в бомбоубежище, захлопывать за собой массивную железную дверь, дышать прелым подвальным воздухом, ловить, задравши голову, тусклый свет, едва сочащийся из крохотного отверстия под потолком, и не чувствовать себя заживо погребенной в бетонном ящике, зная, что там, за дверью, остаются пожилые солдаты, которые несут караульную службу, и, если бомба ударит и рухнет дом, они вытащат тебя из-под развалин — живой или мертвой.

Может быть, и живой.

Они, эти пожилые солдаты, должны были оставаться еще и последними защитниками города.

Об этом, конечно, никто не думал, потому что война была далеко, очень-очень далеко.

Один фронт, — который на юге, — отошел, извиваясь ломаными линиями танков и трупов, отодвинулся, перескочил по водам в Африку.

Другой, — на севере, — отступил за горы, побросав в зловонных бункерах обезглавленные обрубки тел.

Он совсем не казался ей смешным, этот пожилой солдат. Да и почти что не виден был на темной улочке, среди затемненных домов, потому что уже смеркалось.

Только слышала его голос, злой, осипший.

— Затемнить! — кричал он, размахивая фонариком. — Затемнить!

Никто ему не ответил, и песня лилась — ни тише, ни громче:

Ахаке леха,

Ахаке леха бэ-соф а-дэрех…[1]

Так со второго дня войны пела одна популярная певица.

Тяжелая штора упала на освещенное окно, вдруг стало совсем темно, только маленькая, закрашенная синим лампочка у подъезда, под которой она стояла, вырвала из темноты приближающийся фиолетовый силуэт.

Солдат остановился, замер.

— Здравствуй, — услыхала она знакомый сиплый голос.

Так сипел Давид, когда возвращался, усталый, после трудных полетов.

Она молчала.

— Ты откуда сюда свалилась? — спросил усталый голос.

— Из больницы, — ответила она. — А ты?

— С неба… — просипел он.

— С того света, — сказала она.

— Да нет!

— Из преисподней.

— Пусть будет так, — сказал он. — Важно, что ли?

— Нет, — ответила она.

Они притихли и стояли друг перед другом молча, и она почувствовала на себе его взгляд, такой знакомый, словно ладонь, скользящая по ее распущенным волосам, лицу, груди, потом по животу и бедрам. Она прикрыла руками грудь, заметила, что верхняя пуговица не застегнута, и опустила голову; она была еще в белом заношенном халате — так и не переоделась, забыла переодеться, выбежав из больницы, а халат этот был ей узок и короток, она еще утром скинула свой, грязный, залитый кровью, и схватила первый попавшийся под руку, но халат был чужой, не ее, и нижняя пуговица не сходилась, и голые ноги вылезали — длинные, как бы идущие от самой шеи.

— Ты… Ты узнала меня? — спросил солдат.

— Конечно, — ответила она.

— Я так и думал, — обрадовался солдат. — Я знал, что ты узнаешь. Стой здесь, никуда не уходи. Подождешь?

— Да, — послушно ответила она.

— Только не уходи отсюда. Не уйдешь?

— Нет.

Он загорелся как мальчик, и она улыбнулась.

— Я ребятам пойду скажу…

— Я постою. Иди.

Она одернула халат — слишком узкий и слишком короткий, который был чей-то, не ее, потом, сжав ноги, с трудом застегнула нижнюю пуговицу и снова расстегнула и смотрела на солдата, который тут же пропал во тьме, но еще долго были слышны его шаги, тяжелые и усталые.

Она так долго ждала, что, задумавшись, не заметила, как он вернулся, и вздрогнула, вдруг услышав тихий голос:

— Зато ты, ей-богу, — прямо с неба…

Ничего не ответив, она вошла в подъезд, и он последовал за ней, тоже молча, и не обменялись ни словом, пока лифт поднимался не шестой этаж, пока она открывала квартиру.

А когда щелкнул выключатель, он сказал:

— Можно помыться? Я грязный. Весь в грязи.

— Вторая дверь, — сказал она. — Уборная рядом. Я дам полотенце…

И вдруг осеклась на полуслове, не понимая, почему она должна объяснять Давиду, где у них ванная и где уборная.

В гостиной уже горел свет, но они все еще шли на ощупь, как слепые.

8.

Он встал, и она увидела, что не ошиблась.

Действительно, брюки были коротки и узки ему, и теперь, при свете восходящего солнца, вдруг брызнувшего в окно, вид у него был смешной, мальчишеский.

Встав, он спросил:

— Ты… одна живешь?

— Одна.

— Совсем одна?

Она помолчала, потом спросила:

— А тебе-то что?

— Нет, ничего… Не знаю. — И добавил: — Я подумал: может, муж на войне, на фронте, а жена — с другими.

— Ну и что?

— Не хотел бы я быть ее мужем.

— А спать с ней… хочешь?

— Ну чего там… Сама ведь сказала, что одна…

— Но вчера ведь ты не спрашивал?

Он молчал.

— А сегодня? Когда будил меня спозаранку?

Он зашнуровывал ботинки и сопел, потому что места было мало, ногу поставить некуда, и приходилось завязывать шнурки, чуть ли не в три погибели согнувшись, вот он и сопел.

— Тебе-то что? — снова спросила она.

Он выпустил шнурки, с которыми никак не мог справиться, — они путались друг с другом, обвивались вокруг пальцев, не лезли в сплющенные дырочки ботинок, — и смотрел перед собой на полированную дверцу шкафа, где виднелось его бледное отражение.

— Я хотел… я только хотел сказать… хорошо, что ты одна…

— Хорошо, что я одна!

— И я говорю: хорошо, когда человек один.

— А тебе? Плохо? — спросила она.

Он помолчал, глядя на бледную фигуру в шкафу, а потом ответил:

— И мне хорошо.