Сара - [2]

4.

Солдат — немолодой уже, с волосатой грудью, тронутой сединой, — нерешительно стоял в дверях спальни.

Подушка, с которой недавно поднял голову, еще хранила его тепло, а широкий тугой матрац не успел расправить морщины измятой простыни и неглубокую вмятину, продавленную его грузным телом.

Он смотрел в угол.

Серая капля масла, оставив извилистый жирный след на выщербленном прикладе старой винтовки, застыла посреди одной из желтых плиток пола.

А рядом, откинув пустой рукав, валялся зеленый ком гимнастерки и сидели на белой табуретке грязные солдатские брюки.

Солдат отвел глаза, но теперь на него смотрели замызганные ботинки с тупыми сбитыми носами и ссохшимися, вываленными по-собачьи бурыми языками, с которых серой слюной стекали пыльные шнурки.

Он поднял глаза и увидел перед собою зеркало — огромное, вполстены, где отразилась вся эта маленькая спальня, с полированным деревянным шкафом до потолка, с большим окном, выходящим на восток, и с широкой кроватью, на которой спала она.

Она спала, раскинув руки, и они плыли, текли, катились, вились белыми речками, которые сужались к устью и разбегались пятью протоками, уходившими пятью алыми ногтями в цветную простыню, как в землю.

Ему снова хотелось целовать эти руки, гладить ее открытую грудь и острый сосок, который вечером и ночью был набрякшим, как ягода, а теперь — розоватым и прозрачным, потому что в открытое окно струился розовый сумрак, который оседал, окутывал пеленою все, и потому что занималась заря, и уже дважды пели петухи.

Он осторожно сел на кровать, поежился и прикрылся простыней, заметив свою наготу и застеснявшись самого себя, но вскоре отбросил простыню, а затем стянул простыню и с женщины и смотрел, как мелкие пупырышки выступают у нее на животе и бедрах.

Она приоткрыла глаза, но, видно, была еще во сне, потому что ничего не сказала, лишь протянула руки и прижалась лицом к его груди, и скользнула губами вниз, и он закрыл глаза и все забыл, потому что еще не ведал такой ласки.

Он вскрикнул.

5.

Странный звук вдруг прорезал тишину утра, и они вздрогнули, ибо звук этот напомнил вой сирены.

Она зажмурилась, вся сжалась и лишь потом протянула руку, нащупала маленький будильник, стиснула его, и странный звук оборвался, но она все еще слышала сирену — ту самую, что внезапно взвыла в субботу, в первый день войны.

Ее надсадный вой был таким же острым, пронзительным, как когда-то — давным-давно — истошный вопль матери, которого никто не слышал, потому что мать кричала молча.

Она, маленькая девочка, выбралась из тайника за шкафом, подбежала к окну и при жидком свете фонаря увидела, как два полицая остановили бредущую к дому мать.

Кто они были, эти мужчины в форме?

А может, не было их?

Может, их вовсе не было, думала она, закрыв глаза и не выпуская из рук будильник — черную коробочку из пластмассы, ящичек с белым циферблатом, боясь, чтобы он опять не взвыл.

Разве важно то, что было когда-то?

Там, под деревом, началась она, лишь тогда и родилась на свет.

Так почему же в субботу, в Судный день, когда завыла сирена, она подбежала к окну и смотрела, как смотрела когда-то девочка с большими желтыми звездами на груди и спине, маленькая девочка, которая увидела, как два полицая остановили бредущую к дому мать?

Разве было такое?

Не было.

На поляне, в густой сини ясной ночи началась она.

Под деревом.

6.

Она открыла глаза.

В глубине зеркала отражалась широкая кровать, а на кровати — под двумя простынями — лежали женщина и мужчина.

Женщина эта была она, а мужчина — солдат, которого привела вчера вечером, но кровать была не здесь, она была далеко, в глубине зеркала, и те двое на кровати, тоже далекие, — совсем не она и не солдат…

— Эй, ты! — крикнула она, глядя, как женщина в глубине зеркала вместе с ней открывает рот, шевелит губами, как дрожат ее длинные ресницы.

Она взмахнула рукой, согнула пальцы.

И женщина подняла руку, показав ногти.

Она встряхнула головой.

И та откинула голову, и длинные каштановые волосы поднялись волной, взметнулись, потекли по обнаженным плечам. Словно кукла-марионетка, которую и на палочках не держат, и за веревочки не тянут.

Странная кукла.

Она усмехнулась.

— Эй, старик! — снова крикнула она, на этот раз — кукле-солдату.

Он смотрел на нее из зеркала.

— Кто ты? Как тебя звать?

— Как звать? — переспросил солдат, глядя на мужчину в зеркале, и ответил:

— Авраам. А тебя?

— Сара! — И глаза у нее блеснули.

— Неправда, — сказал он.

— Сара.

— Врешь!

— Сара.

— Я тебя лучше никак не буду звать, — буркнул солдат.

Он сел на кровати и потянулся за одеждой.

Она смотрела в зеркало, на чужого мужчину, который вдруг оказался Авраамом: вот он не торопясь натягивает майку, надевает мятую зеленую гимнастерку, влезает в солдатские брюки, которые, видно, слишком узки и коротки ему.

7.

Вчера-то не разглядела, что брюки малы ему, наверняка бы он показался ей смешным, если б видела.

Но он совсем не казался смешным.

Солдат ведь.

Хоть и пожилой, непригодный для фронта, но годный для прочих разных армейских дел — тушить пожары, вытаскивать людей из-под развалин, привязывать раненых к носилкам и спускать на веревках с третьего, пятого или десятого этажа, рыть окопы, если надо, а если нет такой надобности, то таскаться с тяжеленной, выбракованной всеми прошлыми войнами винтовкой тут, рядом, в городе, поселке, деревне; просто-напросто расхаживать с винтовкой за плечами, чтобы люди знали — их не только на фронте защищают; чтобы видели — охраняют повсюду их, даже здесь, у дома.