Сара - [18]

Услышала жужжание электрической задвижки и щелчок открывшейся двери.

Может, и подъехала чужая машина, когда она в спальне стояла перед зеркалом. Может, не слышала она.

Или слышала?

Она стояла у двери и ждала, пока лифт сперва спустится, потом подымется, а тогда уже позвонят в дверь квартиры.

И когда позвонили, открыла дверь, снова ничего не спросив, не глянув в дверной глазок.

И засмеялась даже.

Разве от судьбы убежишь, захлопнешь дверь перед нею, когда нет для нее ни дверей, ни окон, есть она, судьба, есть, и все; не приходит, не уходит, не возникает, не исчезает, вместе с тобой она, и убежать от нее — лишь руки на себя наложить, но и это судьба ведь, твоя судьба: пока ты есть, и она с тобой, а когда не будет тебя — так что за важность? Тогда уж вообще ничего не важно.

И в самом деле…

Она увидела черную армейскую туфельку, ступившую на порог, и серо-зеленый подол, скользнувший в дверь.

— Где ты была? — спросил молодой знакомый голос.

Она подняла глаза и увидела перед собой Мару, солдатку Мару, только ее одну и больше никого.

Она тут же захлопнула дверь.

Захлопнула за спиной Мары.

Подождала.

Никто не стучался.

Одна пришла.

— Где ты была? — повторила Мара. — Я тебя целый день ищу, думала, может, Бог знает что случилось, может, ты болеешь?..

— Я не болею, — ответила она.

Серые глаза Мары, такие громадные на исхудалом личике, лихорадочно метались, брови безостановочно шевелились, вздрагивали, и вместе с ними прыгала живая черная линия — будто по лбу мазнули густой сажей. Эта линия косо пересекала лоб, и когда брови поднимались, кожа морщилась и черная полоса то ломко сжималась, то выпрямлялась, вытягивалась, и Сара подумала, откуда столько морщинок, пускай неглубоких, мелких, на лбу этой девушки, совсем еще девочки.

— Ты, правда, здорова?

— Здорова.

Шаг за шагом приближаясь к середине гостиной, они прошли мимо распахнутой двери кухни, и Мара увидела нарезанный хлеб и еще блестевшую от жира сковороду.

Задержалась. Понюхала воздух, как щенок, наморщив лоб, понюхала снова.

— Я тоже хочу яичницу! Можно?

— Конечно, — ответила Сара.

Она поспешила в кухню, захлопотала, засновала между плитой и холодильником.

— Хочешь умыться? — спросила.

Она все время видела черную жирную линию на лбу у Мары.

— Да, да…

— Иди в ванную. Я тебе дам халат.

33.

Они сидели в кухне.

На столе дымилась яичница.

По-прежнему стояли две бутылки: красная, бархатная, и другая — с шотландским виски.

— Ты знаешь, — говорила Мара, уплетая яичницу, — когда вас не было дома, мы со Шмуликом…

— Да?

— Ты не будешь сердиться?

— Нет.

— Мы здесь пир затевали…

— Пир?

— Ага. Яичницу жарили, садились тут, вот как мы с тобой, друг против друга, только не зажигали свет, а две свечи в тяжелом серебряном подсвечнике. И… ты не сердишься?

— Нет, нет, рассказывай.

— Мы пили твой красный ликер и виски. Шмулик — виски, а я — ликер. Он такой вкусный, я и сейчас бы выпила. Можно?

Сара, улыбнувшись, налила Маре.

Мара отхлебнула глоток.

— А потом мы шли в гостиную. Приносили туда бутылки, рюмки, подсвечник со свечами. И знаешь, все цветы и деревья на картинах шевелились, качались, как живые, а мы, разувшись, танцевали босиком. У вас такой мягкий, нежный ковер, ты даже представить себе не можешь…

— Да, — сказала Сара.

Мара вдруг посмотрела на нее. Отложила хлеб с маслом, отодвинула тарелку и посмотрела большими серыми глазами.

— Почему ты ничего не рассказываешь? Что Шмулик сказал? Когда он звонил?

— Он… не звонил еще.

— А может, звонил? Может быть, тебя дома не было?

— Может быть.

— Ты же не всегда дома ночуешь. Или всегда?

— Не всегда.

— Мог написать хотя бы, — сказала Мара. — Мог. Все те же четыре слова, как обычно, только четыре — обнимаю, поцелуй Мару, Шмулик.

Сара встрепенулась.

— Да, он написал, конечно!..

Побежала в гостиную и тут же вернулась:

— Вот!

Мара схватила бумажку, разгладила ее в руках и вслух прочитала:

— Обнимаю, поцелуй Мару, Шмулик.

Потом, закрыв глаза, вытянула ноги, откинулась на спинку стула и сказала:

— Хочешь, я тебе посуду помою?

— Конечно… Только я буду помогать.

— Нет, нет, не надо. Ты не думай, я привыкла работать. И майору помогаю, если нужно. Пожилой человек, а посуду мыть не может! Это, конечно, не входит в мои обязанности — посуду мыть, я обязана только возить его. Я шофер, водитель… Просто иногда я его жалею.

— Женатый? — вдруг спросила Сара.

— Холостой. Старый холостяк, лет на десять старше меня.

Она убирала посуду со стола и осторожно ставила в раковину. Только две бутылки на кухонном столе остались.

И еще осталась записка Шмулика.

Она протянула руку, чтоб еще раз прочесть те четыре слова, но Сара снова спросила:

— Красивый?

— Кто?

— Ну, этот…

— Майор?

— Ага.

— Гм… Знаешь, пожалуй, красивый.

— И хороший?

— Гм-м. Другой бы на его месте… знаешь…

— Знаю.

— Я даже раз подумала: ну и что? Что тут такого, если ему до смерти хочется переспать со мной?

Сара молчала.

— Да… Только он так ни о чем и не догадался.

— Жаль, — тихо сказала Сара.

— Что?!

— Может, он тебя любит?

— Любит? Ты еще скажешь, что Шмулик тоже кого-то любит? Или ложится с кем попало? Да? Да?

Она отвернулась.

И вздрогнула всем телом, потому что жесткий Сарин ответ прополз, прокатился ледяной каплей по горячей спине: