Сара - [14]

Она не откликнулась.

— И нашел, слава Богу.

Она молчала.

— Я искал вас везде, везде.

Она почему-то вспомнила мать и подумала: что бы попросила сейчас у нее? Сказку… обязательно попросила бы рассказать красивую сказку.

— И даже под водой.

Он вытянул руку с подводной маской и трубкой, которых она почему-то сразу не заметила.

— Там, в глубине, среди кораллов… — сказал он и осекся.

Она хотела сказать ему что-то, уже и рот открыла, но спохватилась, что не знает, о чем сказать, да так и осталась сидеть с приоткрытыми губами, потрескавшимися от солнца, соленого морского ветра и от голода.

— Там, в глубине, — снова начал он, — есть крутая, высокая скала. Она такая красивая, такая нарядная, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Вся унизана яркими кораллами, и чисты их краски, как нигде на свете. Лучами широкими тянутся, расходятся белые, цветами колышутся розовые, невиданными лепестками распускаются желтые, зеленые, черные, пурпурные. А среди них, везде и всюду, порхают рыбки, пестрые, как разноцветные птички, похожие на ярких бабочек, черных, как бархат ночного облака, нежных, как луч зари, багряных, как блик заката, зеленых, как порыв дождя, синих, как взгляд небесной лазури, золотистых, как звездная пыль…

Она слушала.

— А под той скалой, у подножья, в глубоком дне зияет пещера, за той пещерой — царство невиданной красоты, и в том царстве сидит, пригорюнясь, печальная царевна. Но дорогу к пещере заслонили, преградили серые, злые кораллы, черные морские ежи с длинными острыми иглами, большие рябые змеи, тоненькие юркие рыбки с острыми, как кинжалы, клювами и живые ядовитые камни, похожие на старых жаб.

Она улыбнулась.

— Но порой, редко-редко, покидает царевна свое царство невиданной красоты, проплывает через всю длинную пещеру и останавливается у самого входа, под красивой крутой скалой. Останавливается и оглядывает глубины, ищет кого-то большими печальными глазами.

Она улыбалась.

— И я там был, мед-пиво пил… Стоял у той скалы и ждал, когда дева-царевна выплывет, глянет на меня своими большими глазами, засмеется звонко, рыбьим хвостом всплеснет, и нырнем мы с нею в глубь глубокую…

Она все еще не знала, что сказать, и засмеялась, выслушав эту сказку; ей захотелось вдруг потрепать его светлые волосы, еще влажные, слипшиеся.

И тут она вспомнила наконец, что хотела сказать:

— Здесь ведь нет кораллов…

— То есть как это нет?

— И разноцветных рыб нету.

— Есть! Должны быть!

— Нет и не было ничего такого.

— А царевна?

Она не ответила.

— Дева с большими печальными глазами?

Она помолчала, потом спросила:

— Кто ты?

— Иоганн.

— Иоганн…

— А ты?

— Сара.

— Сара…

Он отбросил свою маску, трубку.

— Пойдем, Сара.

Он взял ее за руку и повел, петляя меж голых и полуголых тел, коробочек, сумочек, зонтов, шезлонгов, белых и загорелых животов, ног и рук, по горячему желтому и мелкому песку — в синее море.

И они уплыли, поплыли вместе и, ныряя, разглядывали друг друга, а потом, вынырнув из воды, терли глаза, потому что морская вода солона и щиплет, как слезы, даже тогда, когда смеешься.

И снова ныряли.

И он говорил, хоть она не слышала слов, только по движению губ могла прочесть:

— Я хочу, тебя.

27.

То же самое говорил ей врач.

Но глаза тогда не щипало.

Врач захватил с собою две пары подводных масок — себе и ей.

Она не видела движения губ, потому что изо рта у него торчала трубка.

Он не мог ничего сказать и говорил глазами.

Она отлично поняла его, хотя ничего не ответила тогда, под водой. А может, и ответила — так никогда и не спросила, ответила она ему тогда или нет, потому и не знала. Она ответила позже, ночью, там, на берегу Красного моря, в палатке, далеко от всех, где близки были только полная луна, светившая, как ночное солнце, водная ширь, серебряная рябь воды, ветер Синая, несущий песок, как дымку, да легкое поскрипывание этого песка на зубах и сухое першение в уголках глаз — тоже от песка.

Глаза у врача так и сияли, так и светились, и она удивлялась и не удивлялась, потому что, нырнув возле отвесной серо-бело-розовой и фиолетовой стенки рифа, видела маленький черный мячик, излучавший длинные-длинные шипы, еще подумала: игрушка, что ли? Но мячик глянул на нее пятью глазами — как звездочками, в самом деле, пятью лучистыми, золотыми звездочками, расположенными правильным пятиугольником.

Она дотронулась пальцем до одного из черных шипов и почувствовала боль, как от укола иглы, — конец шипа сломался, шип стал короче, но морской еж-игрушка не шевелился и по-прежнему смотрел на нее пятью звездочками, которые удивительно светились на диво правильным пятиугольником.

Врач вытащил шип, и боль стихла.

— Отвернись, — сказал он.

Она отвернулась.

Он долго отсасывал кровь у нее из пальца, а она в душе смеялась, потому что укол морского ежа не ядовит, хоть и болезнен.

Он сосал ее палец и сплевывал.

Слюна была красной и, должно быть, соленой, и в ту ночь, когда вся палатка просвечивала насквозь, будто снаружи висели фонари, потому что было полнолуние, и он соскользнул с туго надутого матраца, приблизился и замер в ожидании, распластавшись на брезентовом дне палатки, под которым был песок, горячий песок Синая, она подняла длинную — до земли — прозрачную галабию, купленную позавчера за несколько лир у смуглого бедуина, и уперлась руками ему в грудь.