Сантрелья - [43]

Я не знала, почему Абдеррахман обращался со мной так бережно, почему не испугался моего чудного наряда, не заподозрил во мне лазутчика или еще, бог весть, кого. Я не знала, что он вообще думал обо мне, кем меня считал. Он был добр со мной, он спасал меня уже в третий раз. И я стала называть его своим другом.

Сквозь портал мы вошли в башню и по винтовой лестнице поднялись на второй этаж в апартаменты Абдеррахмана. Я вдруг поняла, что вхожу сюда через дверь не первый раз. Вчера мы с Андреем обследовали именно этот донжон и именно здесь, я считала, располагались покои хозяев. Но я ошиблась. Именно отсюда мы не смогли подняться выше, потому что дальше лестницу преграждал завал. Я горько усмехнулась иронии судьбы.

Мой спаситель закрыл дверь на засов, вздохнул с некоторым облегчением и обвел руками окружающее пространство, показывая свои покои.

— Теперь это твой дом, — молвил он. — Deus omnipotes! Боже всемогущий! Мне удалось тебя спасти!

Я почувствовала, что безвыходность моего положения обострила мои лингвистические способности, и я все лучше и лучше понимала своего спасителя.

— Спасибо, Абдеррахман, — совершенно искренне сказала я и опустила голову, чтобы скрыть подступившие слезы, уже мутной пеленой заволакивавшие глаза.

— Снимай накидку, располагайся, мы сейчас будем завтракать, — бодро скомандовал мой «повелитель» и шутливо добавил: — Теперь ты моя и должна меня слушаться.

Несмотря на свое глубокое огорчение, я уловила шутливость его тона и рискнула выяснить:

— А кто я на самом деле? Разве не рабыня?

— Ты — гостья, — очень просто ответил он.

Глава четырнадцатая ПЕРВЫЙ ОПЫТ НЕВОЛИ

«…Более же всего чтите гостя, откуда бы он к вам ни пришел, простолюдин ли, или знатный, или посол…».

«Поучение Владимира Мономаха»

Нет смысла коверкать русский язык для того, чтобы передать, что мы говорили на разных языках, вернее, на разных этапах развития одного и того же языка. Возможно, общение наше напоминало, при приблизительном сравнении, беседу русского с украинцем или белоруссом, когда оба собеседника, немного привыкнув, начинают вполне понимать друг друга. Теперь я буду описывать нормальный разговор, не ссылаясь на различие речи и не гадая, что действительно мы понимали, а что лишь домысливали.

Размышляя о том, в какое время я попала, я анализировала все факты: и язык, и обстановку, и одежду. Но главное я знала: если Аструм Санктум существует, значит, это не может быть позже тринадцатого века. Скорее всего, даже раньше, ибо очень уж много еще звучало от латыни в языке моего средневекового друга.

Итак, свой сомнительный статус гостьи я вроде выяснила. Но оставалось много неясного в моем положении. И, прежде всего, в мозгу пульсировал панический вопрос: «Как я буду жить здесь в этом чуждом мне мире?»

Я как историк всегда мечтала заглянуть в прошлое наяву, всю жизнь грезила о путешествии на машине времени. Теперь я столкнулась с воплощением своей мечты, воочию увидела прошлое и пребывала в полном отчаянии. Сидя в чудном одеянии на странном восточном диване в каменном неуютном замке в каком-то затертом веке, я все больше и больше приходила в уныние. И как я ни старалась вести себя достойно, я, в конце концов, разрыдалась.

Абдеррахман поколдовал что-то в своих сосудах и принес мне какой-то, видимо, успокоительный настой. Мне было все равно, и я выпила. Он сел передо мной на полу по-турецки и попытался расспросить меня:

— Элена, твой язык похож на наш, в то же время, он сильно отличается. Откуда ты?

Я всхлипнула, но нашла в себе достаточно юмора, чтобы усмехнуться наивности его вопроса.

— Почему ты добр ко мне? Почему ты меня защищаешь? — в свою очередь задавала я вопросы. — Разве ты не остерегаешься незнакомых людей? Вдруг я пришла к тебе с недобрыми намерениями?

Он улыбнулся, сложил ладони по-восточному и слегка наклонил голову.

— Людям надо доверять. Я не имею права оскорблять человека подозрением и недоверием, поэтому изначально отношусь сердечно к любому. А уж от того, как он поведет себя, зависит мое дальнейшее к нему отношение, — проговорил он. — Однажды Пророка спросили, какое из проявлений ислама — самое лучшее. И он ответствовал: «Лучшее проявление ислама — в том, чтобы ты угощал людей и приветствовал не только тех, кого знаешь, но и тех, кого не знаешь».

Лучше сказать, пожалуй, нельзя, и я восхитилась такой жизненной позицией. И тогда я решила говорить правду и понаблюдать за его реакцией:

— В твоем мире еще не говорят на таком языке. Это язык вашего будущего.

— Что значит, язык будущего? — удивился он.

— Абд-аль-Рахман, — я впервые обратилась к нему по имени, — я из другого времени, я из другого века, я — из будущего. Но язык, на котором я говорю с тобой, не родной для меня. Я еще и из другой страны.

Он смотрел на меня, не отрываясь. Сначала в глазах его сквозило недоверие, затем они заискрились, и улыбка его свидетельствовала о том, что слова мои, по крайней мере, позабавили его. Я выдержала его взгляд, чтобы показать, что говорю чистую правду. Вдруг я заметила, что глаза у него светлые, серо-зеленые, даже точнее зеленые. Я слегка смутилась. Этот факт снова выбивался из моих представлений об арабах.