Санта–Барбара III. Книга 1 - [22]

И Мейсон затряс головой и вытер ладонь правой руки о брюки. Он сделал это совершенно инстинктивно, так, как будто бы его ладонь была перепачкана в эту липкую и густую кровь.

«Боже, этот запах, наверное, он будет преследовать меня весь остаток жизни, и я никогда не смогу от него избавиться. Это запах смерти, хотя кровь — это жизнь».

Мейсон отпустил педаль газа и машина стала плавно терять скорость. Наконец, она почти остановилась, и Мейсон, немного повернув руль, вывел се на такую же горячую, как и вся дорога, обочину. Он приоткрыл дверь и стал жадно вдыхать раскаленный полуденный воздух. Его ноздри трепетали, он вдыхал запахи знойного лета, запахи разогретого асфальта, бензина, запахи скошенной травы, запахи зеленых листьев и запах далекой грозы.

Мейсон видел, как из‑за горизонта медленно движется темно–синяя низкая туча. И даже эта туча, которая несла желанную прохладу и желанный дождь, показалась Мейсону ужасной. Она напомнила ему черный шлейф от горящего самолета, напомнила дым, который стлался по горизонту, и ему показалось, что он слышит нервные и испуганные крики пожарного:

— Всем оставаться на местах! Никто никуда не уходит, мы сейчас всех перепишем. Мальчик! Мальчик! Ты куда?

Пожарный громко кричал, хватал за плечо ребенка, который судорожно вырывался из его рук, указывая пальцем на пламя, охватившее остов самолета.

— Там моя мама! Мама! Мама! Я хочу к ней! Спасите се!

— Стой здесь, мальчик, как тебя зовут? Как твоя фамилия?

— Там и отец! Отец там! Я остался совсем один, они там, их надо привести сюда!

— Стой здесь! — уговаривал ребенка пожарный.

Мейсон прикрыл глаза и понял, что голоса, которые он слышит, не покинули его, а звучат в его душе, звучат в его сердце, больно раня.

«Это бесконечный кошмар, я его никогда не смогу забыть и не смогу избавиться от этих видений».

И тут же он услышал исступленный крик женщины, которая каталась по земле, хватала руками сухую пыль, растирала ее и сыпала себе на голову.

— Мама! Мамочка! — кричала женщина.

Два санитара пытались ее поднять. Наконец, они смогли справиться с женщиной, и одни из санитаров зажал ладонью ей рот.

А та больно укусила его за палец и санитар грязно выругался:

— Да замолчи ты! Замолчи! Не у одной тебя погибли, ты не одна такая здесь, замолчи!

И женщина вдруг обмякла в их руках и осунулась на землю, вновь распласталась на изломанных стеблях ярко–зеленой кукурузы.

Мейсон вспомнил эту картину, вспомнил задранный подол юбки, и ему опять стало не по себе. Вновь катастрофично не хватало воздуха, а сердце опять сжала чья‑то чужая сильная рука.

«Господи, неужели со мной это случится? Неужели я умру прямо здесь, на обочине, сидя в своей машине? Я не умер там, не умер во всем этом кошмаре и аду, а умру спокойно на дороге. Но хорошо, что я не сгорю, как сгорели те».

И Мейсон вспомнил обгорелые трупы, остекленевшие глаза и вновь вспомнил кровь.

Он откинулся на сиденье, а его пальцы, помимо воли, принялись судорожно рвать обшивку кресла.

«Что‑то подобное в моих руках уже было. Ах, да…».

С фотографической памятью возникло видение: Мейсон идет с горящего самолета, а в его руках большая обгоревшая кукла. Маленькая девочка подбегает к нему, теребит за пиджак и просит:

— Это моя кукла, моя, ее зовут Марта.

И Мейсон опускается на колени, целует девочку во влажные глаза и отдает ей куклу. А девочка прижимает ее к своему хрупкому маленькому тельцу, как будто эта кукла является настоящим сокровищем, единственным, ради чего стоит жить и единственным, что стоило спасать в этом кромешном аду.

Из забытья Мейсона вывел какой‑то странный звук, похожий на неровное гудение. Мейсон открыл глаза и выглянул наружу. Прямо над ним летел тяжелый военный вертолет, а его тень ползла по ярко–зеленому полю.

«Я это тоже видел, — отметил про себя Мейсон, — это было там, на пожаре, когда я стоял на холме вместе с этим трогательным Ником Адамсом. А над пожарищем, над остатками самолета кружили вертолеты, и их тени были страшными, темными, они буквально волочились по земле, пугая и наводя ужас. Тогда мне еще показалось, что высокие стебли кукурузы пригибаются и хрустят от этих теней».

Сразу же перед глазами возникла картина.

Два пожарника в форменных робах, посверкивающих на солнце, волокут женщину. А та упирается, рвется, кусает их за руки и истошно вопит.

— Там мой мальчик! Мальчик! Там Бобби! Бобби!

— Нет, туда нельзя, сейчас взорвется! — говорит один из пожарников, пытаясь прикрыть женщине рот рукой.

А та с искаженным от ужаса лицом продолжает причитать, но потом срывается на безумный вой.

— Мальчик! Мальчик! Мальчик!

Казалось, эхо разносит этот голос над полем, над руинами, над дымом, над обломками, над лежащими и сидящими на земле людьми. Этот жуткий крик вырывался из всего гула, рева, восклицаний. Казалось, что он прочерчен жирным фломастером сверху по неровным и путаным штрихам графита, настолько этот крик был запоминающимся и врезался в душу

И тут за спиной пожарников, волочащих женщину, раздался ужасный грохот. И когда грохот стих, а языки пламени взметнулись к небу, Мейсон уже услышал не крик, а какой‑то истошный вой: это женщина, глядя на оранжевое пламя, стенала и проклинала свою судьбу.