Санкт-Петербургская быль - [19]

Верили, что народ ждет только нового Стеньку Разина, чтобы восстать. Вот молодежь и должна сообща сыграть роль Степана Разина и поднять народ на бунт против старого порядка жизни.

Верили, что вековечная сельская община может стать хребтом новых порядков на Руси. На Западе давно нет таких общин, а здесь они сохранились, и русский мужик просто клад для социализма.

Весной 1874 года тысячи молодых людей и девушек двинулись в деревни. Приобретали харчевни, мастерские, постоялые дворы. Нанимались пильщиками дров. Ходили по избам, заводили разговоры. О житье-бытье. О малоземелье. О выкупных платежах и податях. Девушки собирали сельских ребят и учили их грамоте.

А осенью начались аресты…

Остановить движение властям сразу не удалось, но тюрьмы зато скоро переполнились. Вот отсюда и выросло дело «193-х». Число привлеченных к следствию сперва достигало двух тысяч. Постепенно оно сократилось до девятисот. К концу следствия власти остановились на ста девяноста трех, как наиболее виновных, и, наконец, только в конце прошлого года дело передали в суд, и начался процесс, кончившийся лишь сегодня.

А до этого еще был процесс «50-ти», тоже окончившийся, как и суд над участниками демонстрации у Казанского собора, беспощадными приговорами для многих.

Вот все это и ожесточало сердца…

Но особенно возмутил людей того круга, о котором мы рассказываем, случай с Боголюбовым. Даже приговоры суда на последних процессах не вызывали такого резкого и всеобщего возмущения, как поступок Трепова. На вечерах в коммуне не раз заходил разговор об этом, и каждый раз на самых высоких нотах. Мол, такое оскорбление и поругание человеческой личности нельзя забыть, отмщение тирану было бы в данном случае лишь исполнением высшего нравственного закона.

В коммуне часто можно было услышать михайловский стих:

Что ж молчит в вас, братья, злоба,

Что ж любовь молчит?

В еще более резких тонах велись в коммуне такие разговоры сегодня; приговор, вынесенный на процессе людям, которых многие тут хорошо знали, только подлил масла в огонь.

Пожалуй, сдержаннее всех вели себя сегодня лишь трое: Вера, Маша и Фроленко. То, что они задумали, не знал здесь никто.

Но и Фроленко в этот вечер еще не знал того, что между собой решили девушки.

5

Поглядим, что происходило тем же вечером в доме министерства юстиции на Малой Садовой.

Анатолий Федорович Кони наконец подал в отставку с поста вице-директора департамента и сегодня получил новое назначение на должность председателя окружного Санкт-петербургского суда.

Кончилась мучительная служба в министерстве, вернее, у графа, который, как иногда горько шутил Кони, отдавал дань богине правосудия Фемиде лишь тем, что сбрасывал пепел со своих сигар в пепельницу со статуэткой этой богини.

– Да, к тому, что составляет истинное правосудие, царский министр Пален настоящего касательства не имеет. Бедная Фемида!

Так говорил себе в этот вечер Анатолий Федорович, разбираясь в остатках бумаг, которыми еще был завален его служебный стол.

– Финита ля комедиа, – бормотал порою Кони.

С завтрашнего дня Анатолию Федоровичу предстояло приступить к исполнению новых обязанностей председателя суда. И ему хотелось верить, что опыт и знания позволят ему действительно послужить правосудию.

Час назад Кони прощался с графом. Его сиятельству как раз при Кони доложили, что судьи, вынося свой приговор по делу «193-х», одновременно постановили ходатайствовать перед царем о некотором уменьшении сроков каторги и ссылки. Графу это не понравилось.

– Мягковат приговор и так, – говорил Пален, недовольно качая головой. – Я знаю, на что эти мягкотелые господа в красных мундирах рассчитывают! (Он имел в виду сенаторов-судей.) Надеются на доброту государя, знаю, знаю! Хотят угодить царю в расчете, что кое-кого из этих мошенников и девок его величество видели на театре военных действий. Напрасный расчет!

– Почему же? – спросил Кони. – Ведь, по мнению самих военных, наши так называемые разночинцы и нигилисты хорошо себя показали на фронте. Героически!

– Это ничего не значит. Кулак нельзя расслаблять, – отвечал граф. – Я знаю мнение государя. Общественная безопасность и достоинство государства, любезный мой Анатолий Федорович, у всех нас, подлинных слуг престола, должны стоять на первом месте. Учтите это!

«Трудно мне придется», – подумал в ту минуту Анатолий Федорович. Как же отправлять правосудие в стране, где жестокое обращение с людьми свободной мысли расценивается окружением царя-самодержца как первейшее свидетельство верности престолу и служебного усердия!

Так не зря ли тешить себя надеждами на возможность творить добро честным и гуманным исполнением долга на новом поприще? Что трудно служить, оставаясь до конца верным человеколюбивым принципам, – это Кони слишком хорошо знал. Знал, но говорил себе: страшится жизни лишь тот, кто ее недостоин.

Уходя от графа, Анатолий Федорович бросил последний насмешливый взгляд на пепельницу с фигуркой Фемиды.

В девять вечера в кабинет Кони заглянул высокий, худой и желчный с виду человек. Это был прокурор Желеховский – главный обвинитель на закончившемся процессе «193-х».