Санкт-Петербургская быль - [10]

– Господа, подумайте только, до чего доходят эти мошенники! – негодовал Пален, читая вслух собравшимся агентурные записи.

Речь главного оратора (мы знаем, кто он) была построена искусно. Для отвода глаз полиции он начал так:

«Товарищи, мы празднуем сегодня день именин нашего великого учителя Николая Гавриловича Чернышевского…»

Выходило, что собрались люди на площадь у собора в этот день «зимнего Николы-чудотворца» (Чернышевского ведь звали Николаем) по одной лишь причине: отметить именины давно сосланного в Сибирь человека. Впрочем, и одного этого было достаточно, чтобы власти посчитали такое сборище преступным. Имя Чернышевского запрещалось даже произносить.

А дальше оратор заговорил о жестокой тирании, царящей во всей империи, о замученных царизмом борцах за счастье народа, начиная от Радищева. По донесениям агентов, в речи упоминались также восстания Разина и Пугачева, и тут в толпе демонстрантов раздался возглас: «Ура, да здравствует революция!»

«Но тогда, – сказал дальше оратор, – против русского деспотизма поднималась стихийная сила протестующего народа. Русская интеллигенция еще не народилась… Теперь общество переменилось. Союз народа с интеллигенцией совершился… – И закончил крамольный оратор свою речь таким призывом: – В ознаменование этого союза мы поднимаем красное знамя социалистической революции!..»

Затем над толпой подняли мальчика с красным полотнищем. Флаг был без древка, и мальчик держал его обеими руками.

Прочитанные Паленом агентурные записи произвели на собравшееся в его кабинете общество самое тягостное впечатление. Граф ждал совета, сам он сейчас не был в состоянии трезво все взвесить.

Ну, как быть с этой историей у Казанского собора? Что делать? Ведь придется графу сегодня же доложить обо всем государю! Какие меры еще предложить?

Анатолий Федорович дальше рассказывает в своих воспоминаниях о том совещании у графа-министра:

«Пален после обычных „охов“ и „ахов“, то заявляя, что надо зачем-то ехать тотчас же к государю, то снова интересуясь подробностями, спросил, наконец, Фриша и меня, как мы думаем, что следует предпринять? Вопрос был серьезный. Министр был в нерешительности и подавлен непривычностью происшедшего события, а Трепов, который, конечно, в тот же день, и во всяком случае не позже утра следующего дня, стал бы докладывать государю, и притом в том смысле, как бы на него повлияло совещание у министра юстиции, ждал и внимательно слушал».

Товарищ министра сенатор Фриш, человек угрюмый и желчный, с бычьей морщинистой шеей, вываливающейся из воротника его мундира, в ответ на слова графа делает такой жест, что все вздрагивают. Сначала Фриш приставил ладонь к своему горлу, потом, как бы затянув веревку на шее, дернул рукой вверх. Это не могло иметь иного смысла, кроме как совет именно таким образом расправиться с теми, кто был схвачен на Казанской площади.

Тут Кони не смог промолчать.

«Как? – невольно вырвалось у меня. – Повесить? Да вы шутите?!» Не отвечая мне, он наклонил голову по направлению к Палену и сказал спокойно и решительно: «Это единственное средство!»

Вставил свое слово и Трепов. Зная, как граф любит слово «мошенник», градоначальник выразился коротко:

– Сечь этих мошенников надо. Сечь!

При всей простоте старый Федя знал, что делает, предлагая свое решение и выставляясь человеком, который гораздо мягче Фриша.

В высших сферах столицы в последнее время часто раздавались голоса, что против смутьянов нужны такие меры, которые ставили бы их в позорное положение.

Услышав слово «сечь», Кони потемнел, заерзал в кресле. Вспомнилось: не так давно его затащил к себе в гости поздно ночью некий Оболенский – человек вздорный, хотя и князь. Очень хотелось этому князю о чем-то посоветоваться с Анатолием Федоровичем.

«Я вошел, – рассказывает Кони в своих записях. – Заспанные и несколько удивленные лакеи подали вино, и он стал читать записку, которая начиналась пышным вступлением о мудрости Екатерины Великой и знании ею людей. Затем, после нескольких красиво округленных, но бессодержательных фраз, делался внезапный переход к политическому движению в России и рекомендовалось подвергать вместо уголовного взыскания политических преступников телесному наказанию без различия пола… Эта мера должна была, по мнению автора, отрезвить молодежь и показать ей, что на нее смотрят как на сборище школьников, но не серьезных деятелей, а стыд, сопряженный с сечением, должен был удерживать многих от участия в пропаганде. „Что вы скажете?“ – спросил он меня, обращая ко мне красивое и довольное лицо типа хищной птицы с крючковатым носом… „Кому назначается эта записка?“ – спросил я, приходя в себя от совершенной неожиданности всего, что пришлось выслушать. „Государю! Пусть он услышит голос своего верного слуги. Но я хочу знать ваше мнение, я вас так уважаю“, – и т.д. „Вы или шутите, – отвечал я, – или совершенно не понимаете нашей молодежи, попавшей на революционную дорогу, если думаете испугать и остановить ее розгами…“»

Но «идея» князя Оболенского уже проникла во многие кабинеты и салоны столицы. Склонялся к ней и граф Пален. Носился с этой «идеей» и председатель петербургского окружного суда Лопухин (эту фамилию следует запомнить), который подал соответственную записку графу.