Санаторий Арктур - [8]

— Беру грех на себя.

Столик, за которым Инга, полулежа, обедала, повеселел от прозрачных красок вина и посуды, от вспышек ее граней.

— Когда же, доктор, я буду вставать? Говорили, полежу несколько дней, потом — еще несколько дней, потом еще. И вот уж минуло целых три недели, а я все лежу…

— Да, безусловно, три недели — это порядочно, — строго сказал Штум. — Но, видите ли, сударыня, температуру-то вы не снижаете?

— Но ведь я же ничего особенного не прошу. Я только немного — вставать. И потом, почему мне нельзя лежать на балконе?

— Я хотел вам сказать одну вещь и прошу послушать меня. Но сначала давайте выпьем.

Он взял рюмку и чокнулся с Ингой, подойдя близко к кровати.

— Каково вино, а?!

— Да, — сказала Инга, — почему оно горчит?

— Разве?.. Не могу сказать. Такой букет. Впрочем, не знаю. То есть знаю, конечно: таким должен быть вермут. По-вашему…

— По-моему, вино обязано быть вкусным. А это пахнет хиной.

— Хорошо, что вам не нравится, а то вы приучитесь.

— Я хотела бы приучиться. Я пила бы с утра и на ночь, и всегда была бы в таком тумане. Тогда пропали бы неприятные мысли, вообще всякие мысли, правда?

— Насколько я понимаю, пьяным мысли мешают больше, чем трезвым.

— Пьяной я ни за что не хотела бы быть. А так, чтобы не думать…

— Я как раз собирался вам сказать. Не думать — это очень хорошо. Правильнее выразиться: не думать о плохом. Еще правильнее: думать оптимистично, думать положительно. Для этого нужно не опьянение, не туман, а как раз обратное: ясность или сила. Больше ничего. Я наблюдаю за вами, фрейлейн Кречмар, и теперь могу утверждать, что вы обладаете нужной силой. Я имею в виду необходимую физическую силу.

— Я?

— Да, да, вы! Вот вы спрашиваете, можно ли вам вставать. Разумеется, можно!

— Можно? — вскрикнула Инга.

— Тише, тише! Зачем такие резкие движения? Так вот. Как вы себе представляете: неужели у вас нет сил, чтобы вставать, двигаться, даже прогуляться?..

— Но я же все время спрашиваю и спрашиваю!..

— Ну, да, да, они есть у вас, эти силы, — успокаивающе воскликнул Штум. — И задача лишь в том — куда их приложить. Задача в экономии, в расчете сил, а силы должны найтись.

— Мне очень плохо? — вдруг тихо спросила Инга.

Она часто мигала, кожа па ее большом лбу вздергивалась не переставая, она вмяла локти в подушки, приподымаясь. Ключицы выпирали из-под ее белой расстегнувшейся пижамы. Штум налил себе еще вермута.

— Вы сказали про вино, что оно обязано быть вкусным…

— Я знаю, что вы скажете, — со страшной поспешностью выговорила она. — Доктор обязан быть правдивым, или что-нибудь такое?..

Штум медленно выцедил рюмку.

— Нет, вам не так плохо, — сказал он, нажимая на каждое слово. — Но вы должны знать о своем состоянии возможно полно, а моя обязанность, разумеется, быть правдивым. Вы находитесь в таком положении, что должны воспользоваться всеми мыслимыми возможностями для борьбы с болезнью.

— Господи! Простите, вы так длинно!..

Штум поерзал неуклюже в кресле.

— Ничем не пренебрегать, что у вас имеется. Все силы — в одну точку. Значит, решительно нельзя вставать. И вообще все силы организма — против болезни. И кроме того, помочь борьбе вмешательством, которое в вашем случае я считаю совершенно необходимым. Помочь. Понимаете?

— Это что? — спросила Инга. — Как это называется? Пневмоторакс?

— Вон видите, вам уже все известно! Да, в вашем случае, я считаю…

— Это надувать воздухом легкое, через иголку, да?

— Ну, знаете, — засмеялся он, — надувать легкое — это не может пройти безнаказанно даже нам, медикам.

— О, я не знаю! Словом — протыкать бок иголкой? Верно?

— Я объясню. Больное легкое надо поставить в такие условия, чтобы оно меньше работало. Для этого мы его сжимаем, отнимая у него часть принадлежащего ему места. Это делается совсем безболезненно, потому что обычная работа легкого — дыхание — собственно и состоит в том, что оно сжимается и разжимается. Это его природа. Представьте себе губку…

— Ну, да, хорошо, губка! Но вы будете меня прокалывать иголкой иди нет?

— Вот послушайте. Как мы можем сжать легкое? Если мы введем какой-нибудь газ между реберной плеврой и плеврой, в которую заключено легкое…

— Но этот самый газ вы вдуваете иголкой?

Доктор Штум пожал плечами:

— Фрейлейн Кречмар, вы вправе отказаться от пневмоторакса. Вас никто не будет принуждать. Я хотел разъяснить, посоветоваться с вами.

— Нет, нет! Благодарю вас. Пожалуйста, я буду слушать, — сказала Инга, опускаясь на подушки.

— Вам предоставляется обдумать и решить.

— Нет, нет. Я ведь просто хотела узнать, очень ли все это больно, что вы говорите.

— Уверяю вас, — ответил Штум, снова подходя к кровати, — ничего страшного нет, ничего! Я проделываю эту штуку по десять раз в день, и все идет как по маслу, люди с удовольствием подставляют мне свои бока и очень часто просят поскорее, не дожидаясь срока, поддуть немножко воздуха, потому что лучше себя после этого чувствуют,

— Значит… оно много раз должно повторяться… этой иголкой? — спросила она.

— Более или менее. По-разному. Прошу вас, обдумайте, фрейлейн Кречмар, и мы с вами вместе решим, когда это проделать. Терять времени, разумеется, не будем, хорошо? Сначала, я думаю, мы наложим на правое легкое, потом понаблюдаем.