Сан-Блас. Избранное - [48]

Представьте себе миниатюрную, гибкую, как молодая пальма, фигурку, но вместе с тем хрупкую, как ажурный хрустальный бокал; головку, обрамленную непокорными завитками золотых, как колосья пшеницы, волос; матовобледную кожу лица и глаза голубые, как небо и, как небо, бездонные, представьте себе — и тогда вы будете иметь тусклый, туманный отпечаток прекраснейшего существа на земле!..

Все мы, начиная с юношей, только что покинувших военную школу, и кончая нашим старым полковником, рыцарем без страха и без упрека, все боготворили, как испанцы Мадонну, Арабеллу Дюран, а всех больше тот несчастный, которого звали граф Санта Фе…

Брат ее, кажется, знал это и как-то странно смотрел на меня, когда я безмолвно следил глазами за женщиной, которой суждено было сыграть роковую роль в моей жизни. Ничем она не выделяла меня из бесконечной плеяды своих добровольных рабов, и огромным счастьем казались мне те мгновения, когда, мельком взглянув на какую-либо прекрасную безделушку, стоившую баснословных средств, а иногда — унижений, она подымала на меня свои неземные глаза и голосом музыкальным, как гармония сфер, говорила:

— Ах, как мило! Это прелестно. Как вы любезны, граф!

«Прелестно…» Увы, через день или два игрушка утрачивала свой интерес и исчезала бесследно. Арабелла Дюран появлялась опять в простом белом платье, с украшением из нескольких лент, и оно точно молча просило о новых блестках из драгоценных камней… Они появлялись и вновь исчезали, уступая место другим… Мы соперничали друг с другом, но не знали, хранит ли она их, теряет или раздает, когда игра их и очертание перестают удовлетворять ее тонкий, прихотливый вкус.

Несколько дней прошло уж с тех пор, как исчезли в последний раз драгоценности с платья Арабеллы Дюран, и только багровые ленты напоминали о тяжелых подвесках из кровавых рубинов. Но у меня не было возможности принести свою обычную дань и, терзаемый этой мыслью, я решился на безумный, непоправимый поступок… Слава и честь, фамильная гордость — все оказалось бессильным, но чувство беспредельной любви к ней победило во мне колебания…

Твердым шагом, высоко неся голову, пересек я Королевскую площадь и вошел в маленький домик. Она была дома и была одна. Десятки лет миновали с тех пор, но и теперь еще помню я полчаса, проведенные наедине с Арабеллой Дюран.

Я сказал ей, что люблю ее больше жизни, чести и славы… Сказал, что весь мир сосредоточен для меня в ней одной, что теперь, если она согласится стать моей женой, я тотчас же отправляюсь за океан и оттуда вернусь, обладая всем нужным, чтобы окружить ее такой роскошью, о которой не смеет мечтать ни одна женщина в мире, что самые смелые вымыслы ее дивной фантазии, самые фантастические, недостижимые грезы, — все будет осуществлено мной, если она снизойдет до меня…

Она смеялась своим серебристым рокочущим смехом, точно не веря мне и, вместе с тем, страстно желая поверить, и наконец, когда я уже еле сдерживал в себе муку, наполнявшую сердце, она голосом, тихим, как шелест ветра в цветах азалии, прошептала:

— Я люблю вас… Ступайте…

С благоговением поцеловал я край ее длинного белоснежного платья и вышел, счастливый, как бог…

Почти вышел — вернее, не успел я сделать и нескольких шагов за драпировку, отделявшую от меня комнату, где Арабелла Дюран сказала, что она меня любит, как голос, слишком хорошо мне известный, раздался за ней. Говорил ее брат. Значит, он все время был дома… Обман, незначащий, невинный, но все же обман… Точно неведомая сила сковала меня, и я замер на месте.

Я подслушивал… Да, граф Леруа Санта Фе унизился то того, что, как лакей, подслушивал подле двери любимой им женщины!

Но, Бог мой, что я услышал…

Разве в силах понять вы, что пришлось пережить мне, когда слух мой уловил и раскрыл мне гнусную и позорную тайну… Арабелла… Арабелла Дюран, на которую все мы молились, она не была сестрой человека, который звался ее братом! Она, с лицом херувима, точно чуждая всякой мысли о человеческом и земном, только ради наживы, ради презренных благ жизни соединилась с ним и играла перед нами столько времени эту комедию… Мы, как дети, как глупцы, обогащали обоих сообщников, а теперь — да смилуются надо мной силы небесные — пришлось мне услышать, как боготворимая мной женщина злобно спорила с Марселем из-за какого-то утаенного ею от дележа ожерелья…

— Оно должно быть у тебя! Герцог Пьемонтский при мне говорил, что это был его последний подарок…

— Лжет он! Его не было и нет у меня.

— Берегись, Арабелла!

— Будь осторожен, Марсель!

Голоса повышались… И если бы я не знал, что там не было никого, кроме их обоих, я не поверил бы, что один из этих голосов — голос Арабеллы Дюран: так исказила его злоба и алчность.

Но нет, слишком тяжело говорить мне об этом. Ведь я любил, любил эту женщину, несмотря ни на что! И вдруг… вдруг крик, предсмертный вой зверя дико прозвучал там… Как безумный, бросился я к драпировке, распахнул ее и — замер на месте.

Вечер уже наступил, и комната окуталась сумраком. Но у стола, подле которого я еще так недавно говорил с ней, стоял, наклонившись, Марсель Дюран со свечой в левой руке, и ее красноватый, мигающий свет озарял неподвижное тело Арабеллы, лежавшей на этом столе… Тоненькая струйка крови стекала у нее из виска и просачивалась сквозь золотые пряди волос. Корсаж был разорван, и из-за него вытаскивал ротмистр злополучное ожерелье…