Самый жестокий месяц - [98]

– Вы вернулись! – крикнул он Бовуару.

– И привел с собой начальника.

Сандон направился к ним, ветки захрустели под его ногами.

– Здесь начальства нет, – сказал он Бовуару, потом оценивающим взглядом посмотрел на Гамаша. – Это про вас все газеты пишут?

– Про меня, – с улыбкой сказал Гамаш.

– Что-то вы не похожи на убийцу.

– А я и не убийца.

– И что, я должен этому верить?

– Вы можете верить чему угодно. Мне все равно.

Сандон хмыкнул, потом показал на пенек так, словно это было шикарное кресло.

– Вы, кажется, прежде были лесорубом, – сказал Гамаш, садясь на пенек.

– Да, в темные дни. Я больше этого не стыжусь. Я тогда многого не знал.

Но вид у него был смущенный.

– Чего же вы не знали? – спросил Бовуар.

– Я вам говорил. Деревья живые. Ну, то есть мы все знаем, что они живые, но все же не думаем о них как о живых. А они живые. Живое нельзя убивать, это неправильно.

– Как вы пришли к этому?

Сандон вытащил из кармана грязный носовой платок, протер лезвие топора, очистил его и принялся рассказывать:

– Я работал лесорубом на одной из здешних лесопилок. Каждый день ходил в лес с моей бригадой. Мы пилили деревья, привязывали их к трактору и тащили на волок, где их забирали. Работа каторжная, но мне нравилось. На свежем воздухе. Никакого тебе начальства.

Он подозрительно покосился на Гамаша. Его обветренное лицо заросло рыжей седеющей бородой, глаза смотрели пристально, но как бы издалека.

– Как-то раз я пошел в лес с топором и услышал хныканье. Словно ребенок капризничал. Это было как раз в это время года. Лучшее время для валки леса. Но в это же время у зверей рождаются детеныши. Бригада лесорубов собиралась для работы, а хныканье становилось громче. Потом я услышал визг. Я крикнул ребятам, чтобы они прекратили работать. Хныканье перешло в крик. Он был повсюду. Да и ощущение возникло какое-то неприятное. Я всегда чувствовал себя в лесу как дома, но внезапно мне стало страшно. «Я ничего не слышу», – сказал один из парней и снова ударил по дереву. И опять раздался крик. Об остальном вы можете догадаться. За один день что-то изменилось. Я изменился. Стал слышать деревья. Наверное, я всегда мог слышать их радость. Именно поэтому и чувствовал себя таким счастливым в лесу. Но теперь я слышал и их ужас.

– И что вы сделали?

– А что я мог сделать? Что бы вы сделали? Я должен был остановить это. Остановить убийства. Вы можете себе представить, что это такое – рубить лес, который кричит от боли?

Бовуар мог, в особенности если бы крик продолжался весь день.

– Но деревья в основном помалкивают. Просто хотят, чтобы их оставили в покое, – продолжал Жиль. – Забавно: я научился свободе у существ, которые корнями сидят в земле, на одном месте.

Гамаш подумал, что в этом есть резон.

– Меня уволили, но я бы все равно не остался. В тот день я вошел в лес лесорубом, а вышел кем-то совершенно иным. Мир для меня в тот день изменился. И уже не мог быть прежним. Моя жена пыталась меня понять, но не сумела. В конечном счете она ушла от меня вместе с детьми. Вернулась в Шарльвуа. Не стоит ее винить. Для меня это стало облегчением. Она все время говорила мне, что деревья не разговаривают, не поют и, уж конечно, не кричат. Но это не так. Мы жили в разных мирах.

– А Одиль – она живет в вашем мире? – спросил Бовуар.

– Нет, – признал Жиль. – Вообще-то, я еще не встречал человека, который жил бы в одном мире со мной. Но она принимает это. Не пытается меня изменить или убедить в том, что я ошибаюсь. Принимает меня таким, какой я есть.

– А Мадлен?

– Она была чем-то прекрасным и экзотичным. Это как если бы вы вошли в здешний лес и увидели там пальму. Она привлекает ваше внимание.

– У вас был с ней роман? – напрямик спросил Бовуар.

Гамаш предпочел бы более деликатную форму, но такой уж у Бовуара был стиль.

– Нет. Мне было достаточно восхищаться ею издалека. Пусть я и говорю с деревьями, но я же не сумасшедший. Я ее не интересовал. И она меня по большому счету не интересовала. Так, фантазии какие-то были, но они не имели никакого отношения к действительности.

«Любопытно, что` именно Сандон называет действительностью», – подумал Бовуар.

– Почему вам не нравится месье Беливо? – спросил Гамаш.

Сандону потребовалось несколько секунд, чтобы мысленно от Мадлен перейти к худосочному владельцу магазина. Он посмотрел на свои громадные руки, поскреб мозоль.

– На его земле рос великолепный дуб. В него ударила молния, и громадная ветка откололась и повисла. Я слышал, как дуб плачет, и попросил разрешения удалить ветку, помочь дереву. Беливо отказался.

– Почему? – спросил Бовуар.

Жиль посмотрел на него:

– Сказал, что я убью все дерево, удаляя ветку. Я признал, что такой риск есть, но сказал ему, что дерево страдает и для него будет лучше, если оно выздоровеет или быстро умрет.

– Но он вам не поверил?

Жиль отрицательно покачал головой:

– Это дерево умирало целых три года. Я слышал, как оно плачет, умоляя о помощи. Я просил Беливо позволить мне помочь этому дубу, но он и слышать ничего не хотел. Он считал, что дереву становится лучше.

– Он не знал, – сказал Гамаш. – И боялся.

Жиль пожал плечами, отвергая эту мысль.