Не знаю, как взрослые, а дети шли к Никите без особой охоты. Дело в том, что машинка у него была старая и, наверное, тупая и во время стрижки она вырывала немало волос с корнем. До поры до времени терпишь, потом начинаешь от боли закусывать губы, потом пускаешь молчаливую слезу. Никита, конечно, замечает твои мучения и пытается подбадривать:
— Терпи, казак, атаманом будешь.
Иной «казак», единожды подстригшись у Никиты, потом обходил его хату десятой дорогой, предпочитая быть стриженным овечьими ножницами и ходить затем с полосатой головой, чем пользоваться услугами Никиты.
Даша подстригать меня не любила, боясь теми самыми овечьими ножницами отхватить мне пол-уха или кусок кожи на голове. Так что иного выхода у меня не было, кроме как подставлять свои патлы под машинку Никиты Комарова.
Вот и очередной раз подставил. Сжав кулаки, зубы, чтобы не закричать от боли, я сидел мужественно и даже не вертелся. А Вовка смотрел с печи на мои муки и посмеивался:
— Пап, больно медленно ты его стрижешь, побыстрей надо, побыстрей.
Никита, срезая на макушке последний клок, тоже усмехнулся:
— Придется… Машинка, должно, лучше стала стричь, раз терпить…
— Куда там — лучше, — чуть не плача, обиделся я. — А ты не подначивай, — посмотрел я на Вовку. — Сам небось орешь, когда стригуть.
— Ореть, — поддержал меня Никита. — Все вы орете. Ты вот случайно вытерпел.
Может быть, и случайно, может быть, потому, что уже не дошкольник какой-нибудь я, а первоклассник как-никак.
Я соскочил со скрипучей табуретки и полез на приступок поближе к Вовке.
— Что ты тут делаешь? — спросил его.
— Ничего.
— Пойдем со мной.
— Куда?
— К деду Емельяну. Он болеить. Дуня, когда к вам шел, встретила меня, говорить: «Что ж ты деда не проведаешь? Он велел передать, чтобы проведал». Пойдем к нему, а?
Одни соседи у нас Серегины, другие — тетка Дуня и муж ее дед Емельян, старый учитель, учивший долгие годы, еще, рассказывают, с дореволюционных лет, в Борисовской начальной школе, что в пяти километрах от Хорошаевки. Месяца два назад он приболел, на ноги стал жаловаться, и пока не учит. Я его часто навещал — папиросы покупал для него, — он все на печи лежал, грел свои старые кости. В последний раз он подробно расспрашивал меня, как учусь, нравится ли учитель. Я сказал, что нравится, и он тоже похвалил Ивана Павловича: «Серьезный, я его еще с подростков знаю. Когда колхозы организовывали, он всё лозунги писал, плакаты, стенгазету рисовал. Рисовать он мастер. Так что тебе повезло с учителем». Я согласно кивнул. А потом дед Емельян попросил почитать. «Как хоть ты читаешь — послушаю», — сказал он и протянул газету. Я зарделся, боясь оконфузиться (газет я никогда еще не читал), и, сославшись на то, что меня ждут на улице ребята, пообещал почитать в следующий раз.
Теперь вот у меня идея родилась. Сходим-ка мы к деду Емельяну с Вовкой. Если оконфузимся, то вдвоем. А может, и не оконфузимся, наоборот, смелее будем держаться, увереннее.
— Ну, пойдем? — повторил я вопрос.
— У отца сейчас отпрошусь…
Отец Вовку отпустил, тем более к деду Емельяну, человеку в деревне уважаемому, только предупредил, чтобы нигде кроме не шлялся.
На дворе тихо, морозно. Снег вкусно похрустывает под ногами, беснуются воробьи возле свежего конского навоза.
Мы шли с Вовкой посреди улицы, цепко взявшись за руки.
Минут через пять (деревня наша небольшая, тридцать с лишним дворов) мы стояли на крыльце деда Емельяна и веником из вишневых прутьев обметали с ног морозный снег.
Робко вошли в хату. Дед Емельян лежал на печи, повернувшись к нам спиной. По тому, что он не пошевелился, мы поняли: спит.
Тетки Дуни дома не было. По соседям небось ходит, новости рассказывает. Это ее любимое дело — по соседям ходить.
Я нарочно кашлянул в кулак, чтобы дать о себе знать.
Видим: дед Емельян заворочался. Он повернул голову, долго всматривался в нас.
— Кто там?
— Я.
— Один?
— Нет, с Вовкой.
— А я гляжу: ай у меня в глазах двоится? Мне бабка говорила, что ты обещал прийти… Ну, снимайте одёжу, проходите.
Дед Емельян сел на край печи, свесив ноги на приступок. Квадратная сивая борода его, сивые же волосы были взлохмачены. Дед пригладил бороду ладонями, извинился:
— Вот уже и стричься-бриться перестал. Обленился, как старый кот. Но ничего, уже легчает, скоро топать начну… А это хорошо вы придумали, что вдвоем. Садитесь вот на приступок.
Он достал из-под подушки очки в кожаном футляре, зачем-то надел их. Причем одной дужки у очков не было, и дед Емельян вместо нее привязал суровую нитку, которую и намотал на ухо.
— Ну, что за погода на дворе? — видимо, просто так спросил дед Емельян.
— Мороз, — ответил я.
— Снег. Но и не особо холодно. Воробьи вон летают, — добавил Вовка.
— Эти холода не боятся.
Дед Емельян был одет в льняную рубашку-косоворотку, каких ныне не носят, на ногах у него были белые шерстяные носки.
— Есть хотите?
Мы переглянулись.
— Нет.
— Тогда, — сказал он мне, — пойди в другую комнату, там на этажерке, на средней полке, лежит книжка. «Рассказы» называется, Антон Павлович Чехов ее написал, принеси ее.
Через минуту я подал ему тонкую книжку в белом бумажном переплете.
