Самый счастливый день - [21]

— А что говорят врачи?

— Какие врачи… — Серёжа тоскливо пожал плечами.

— Но если это болезнь?

— Она нормальная, Николай Николаевич. Странная только по временам.

— Расскажи подробней, Серёжа. Что, например, было прошлой весной?

— Да всё то же самое. Девчонкам грубила, заперлась…

— Да можно ли грубить таким голоском? — спросил я, усмехнувшись.

— Можно, ещё как можно, Николай Николаевич, — сурово ответил Камсков. — И не только девчонкам. Я точно не знаю, но что-то произошло у неё с учителем литературы, который преподавал до вас.

— Гладышевым?

— Смотрите, как бы и вас не коснулось.

— Вот тебе раз! — воскликнул я. — Чем же я провинился?

— Ничем. — Камсков потупил взор. — Но я заметил, что ваш приход выбил её из колеи.

— Поделись соображениями. Может быть, я и в самом деле как-то неловко…

— Да это не имеет значенья! — сказал Камсков. — Николай Николаевич, вы совершенно здесь ни при чём. И Гладышев был ни при чём.

— Тогда это странно.

— Да уж… — он замолчал.

— А что произошло с Гладышевым?

— Не знаю. Я только видел, как в коридоре она ему что-то сказала. Он аж побелел, папку выронил. А потом кинулся, как ошпаренный.

— Кто ещё видел?

— Никто.

— Может, тебе показалось?

— Heт, — сказал он угрюмо. — Я только один среди всех понимаю её. И вижу…

— Ты видишь в ней тайну?

Он кивнул головой.

— Серёжа, это свойство неравнодушных людей. Кто-то из древних сказал: «Влюблённый всегда видит в любимой тайну».

Он покраснел.

— А что последовало за тем столкновением в коридоре?

— Ничего.

— Но ведь Гладышев покинул город. Не видишь ли ты тут какую-то связь?

— Не вижу, — ответил он.

— Тогда чего опасаться мне?

— Не знаю, не знаю! Но чувствую, может выкинуть что угодно.

Уже выкинула, подумал я.

— Да, странное существо… — сказал я задумчиво. — Во всяком случае, с ней надо быть бережным, осторожным. Такие люди очень хрупки…

— Да, да! — горячо согласился он.

— А не попробовать ли нам её навестить? — осторожно предложил я.

— Я не пойду. — он насупился. — Бесполезно.

— Ты уже пробовал?

Он промолчал.

— Я слышал, мама её за границей?

— Кто его знает, — сказал Камсков, — тут всё какой-то туман. Может, и за границей. Но почему не приехала, когда бабушка померла?

— Ну, знаешь, оттуда не так-то легко добраться. Отчим какой-нибудь дипломат? Или военный?

— Понятия не имею! Здесь их вообще не видали. Они из другого города. Арсеньева в школе с восьмого класса, за это время никто к ней не приезжал.

— Но деньги ведь присылают?

— Так она говорит. А я сомневаюсь. По-моему, живёт на остатки бабушкиных сбережений. Вы посмотрите, как она одета! Неужто из-за границы одежды нельзя прислать?

— Всякое бывает, Серёжа. Может, там что-то случилось. Может, не могут вернуться и даже письмо послать.

— Я этого не понимаю. Родная всё-таки дочь. Вон Петренко тоже выдумывает, что у него отец военный, в Германии служит. А всем известно, что отца у него нет да и не было никогда.

— Как жестоко ты говоришь, Серёжа. У каждого есть отец, даже если он где-то далеко.

— Ну, где-то…

— Ты считаешь, что Леста может выдумывать?

— Не выдумывать… У неё фантазии. Я много от неё слыхал…

— Например?

Серёжа махнул рукой.

— Сколько продолжаются эти приступы мизантропии? — спросил я.

— Неделю, может, чуть больше, — ответил он.

— Что ж, подождём, — сказал я.

Неделя прошла, началась другая, по Леста не приходила. Тревога моя росла. Я понимал, что вряд ли с ней что-то случится. Тот же Камсков ходит под окнами, готовый помочь в любую минуту. Но ощущенье, что всё это связано с нашей последней встречей, не покидало меня. В особенности после разговора с Камсковым.

Я выбрал воскресный день, когда старшие классы уехали в колхоз на картошку. Адрес Лесты я уже знал. Даже проходил несколько раз по улице, где прятался дом её бабушки. Он «прятался» в самом деле, потому что в зарослях глубокого палисада с улицы не был виден. Торчал только верх буро-красной крыши. Остальные дома стояли открыто и вполне отвечали облику бедной окраины. Единственное двухэтажное здание, бывший клуб, разбомблённое в первые годы войны, так и высилось справа от дома Лесты, зияя проломами в толстых кирпичных стенах. Участок слева был пуст, на нём кривилась ветхая изба с забитыми крест-накрест окнами. Напротив тоже простиралось пустое пространство. Здесь начали разбивать сквер, бросили, и теперь он зарос сорными травами. Дом Лесты стоял одиноко.

На фанерной дощечке, венчавшей столбик калитки, значился выцветший адрес: «Ул. Святая, 17». Оставалось лишь удивляться, что это название сохранилось до наших времён. Из разысканий Поэта я знал, что когда-то Святая была главной улицей деревни Бобры и называлась так потому, что вела к целительному источнику, бившему под обрывом. Улица теперь доживала свой век, её собирались сносить, а потому, вероятно, и махнули рукой на «святость».

Я огляделся. Кажется, никого. Сонное, всё ещё тёплое воскресенье. В отдалении красный петух с белой свитой копается в куче мусора. Медленно, врастяжку пересекла улицу кошка. Где-то блеет коза. Блёклое голубое небо. Вялое солнце. Я тронул незапертую калитку и вошёл.

Дом открылся после глухого переплетенья рябин и приземистых вишен. Сумрачно-красные, бурые, а то вдруг ярко-жёлтые грозди свисали со всех сторон. Одна ударила мне в лицо, оставив горький печальный запах.