Самый обычный день. 86 рассказов - [64]

— Это все уже давно вышло из моды, чувак.

Из всех предложений, которые обрушились на него на протяжении последующих месяцев, он успел осуществить только два. Первое из произведений — сценарий для видеоклипа — продюсер изменил от начала и до конца, потому что счел его излишне литературным. Вторым — версией для театральной постановки статьи Антонио Грамши «Il materialismo storico e la filosofia di Benedetto Croce»[52] — Боррель остался так недоволен, что в день премьеры покинул театр во втором акте с пылающими от стыда щеками. В этот вечер, вернувшись домой, он мимоходом бросил растерянный взгляд на стопку книг, которые ему предстояло прочитать. Эта стопка все росла и росла с каждым днем, особенно сейчас, когда вдобавок к его собственным приобретениям издательства бесплатно посылали ему новинки, рассчитывая на то, что упоминание Боррелем произведения в газете, где он сотрудничал, позволит им увеличить продажи не менее чем на целых семь экземпляров.

К тому времени когда, через год после присуждения премии, учреждение-организатор сочло за честь пригласить Борреля на ужин, посвященный лауреатам следующего года, готовилась уже тринадцатая допечатка тиража «Портфеля». Самому автору сборника казалось невероятным, что прошел целый год. Он не мог даже предположить двенадцать месяцев и один день тому назад, что его поэзия за столь короткое время получит такое признание и т. д.

К следующему ужину, посвященному вручению премий, прошло, естественно, два года с ночи его триумфа. Журналист, который взял у Борреля первое интервью сразу после победы, радостно приветствовал его. Держа в руке микрофон, он спросил у поэта, какую книгу тот готовит сейчас.

— По большому счету у меня пока ничего не готово. Я взял на заметку кое-какие идеи, но еще…

— Прошло уже целых два года с появления «Портфеля».

— Да. Прошло два года. Но поэзия — штука медленная, она должна созревать постепенно.

— Дело в том, что кое-кто уже поговаривает, будто ваше молчание доказывает, что «Портфель» был не более чем блефом.

Боррель вскипел:

— Очень многим, наверное, хотелось бы, чтобы я в спешке опубликовал любую ерунду, а они потом смогли бы критиковать меня за то, что я издал сырой материал.

В следующий раз, когда исполнилось три года с момента его победы, во время ужина, посвященного вручению премии, разыгрался такой скандал в связи с подозрениями в подкупе жюри, что о Борреле никто и не вспомнил. На протяжении следующих лет в голову ему не раз приходила мысль о том, что вся эта свистопляска с бесконечными просьбами, которыми ему досаждали, была не чем иным, как заговором с целью не дать ему писать. И читать тоже. Стопки книг, ждущих своего часа, заполнили не только выделенный для них угол стола, но и весь стол, другие столики в комнате, пол между ними и коридор.

Через девять лет «Портфель» дожил до шестнадцатого издания, и на этом дело застопорилось. Боррель, однако, ежегодно присутствовал на ужине, посвященном присуждению премии, и мог наблюдать за тем, как благодаря новаторскому искусству «Портфеля» рождалось целое новое поколение молодых поэтов, которые пытались подражать ему; потом оно исчезло под бешеным напором следующей волны еще более молодых авторов, которые считали «Портфель» мыльным пузырем и фальшивкой, простым надувательством. Доказательством служило то, что больше автор ничего не написал. Любящие Борреля люди выступали в его защиту, напомнив, что такие авторы, как Хуан Рульфо или Дж. Д. Сэлинджер, были выдающимися писателями, хотя и создали немного произведений.

Когда Боррелю было около семидесяти, болезнь приковала его на три месяца к постели, и ему пришлось отказаться от всех заказов, которые он по-прежнему продолжал получать. Обретя наконец возможность поскучать, он сочинил рассказ, в котором описал свою жизнь, и озаглавил его «Заложник». Медицинская сестра, которая за ним ухаживала, нашла рассказ на тумбочке у его кровати и сунула исписанные листки себе в карман, решив посмотреть на досуге, чем бредил этот дедок. В тот же вечер она показала новеллу своему приятелю, вечной юной надежде отечественной словесности, и тот, не испытав ни малейших угрызений совести, немного подправил текст (этот стиль чересчур старомоден!) и включил в сборник рассказов, который собирался публиковать.

Дом авторучки [53]

Галитоз

У него стройная фигура и большие залысины. Он закончил архитектурный факультет, потом работал в градостроительном бюро, а семь лет тому назад вместе с двумя другими архитекторами основал одну из самых престижных на настоящий момент мастерских. Ему нравятся домашние растения, циничные романы и Элизабет Тейлор, когда она была молодой. В зале, который служит ему столовой, у него стоит бильярдный стол; на стене висят фотография — он получает первую премию на Международном конкурсе проектов спортивного комплекса в городке близ Осло — и шляпа, которую он никогда не носит. А теперь ко всему этому прибавилась проблема, выделяющаяся на фоне всех прочих жизненных трудностей: у него воняет изо рта.

И вонь эта не такая, которую замечаешь, приблизивши голову к лицу человека, страдающего этим недугом, и которую можно назвать, скажем так, более или менее сносной. Нет: изо рта у него пахнет таким отвратительнейшим образом и так сильно, что в первые дни заболевания все лица в радиусе двадцати метров морщились от омерзения.