Самые чужие люди во Вселенной - [5]

Брат не шелохнулся. Я сказал себе, что папе тоже повезло иметь жену, которая работает вместо него, но оставил свои мысли при себе. Мама и так уже плакала. Не люблю, когда она расстраивается.

Норбер только стал еще молчаливее, а я снова порадовался, что гроза разразилась не надо мной.

Очень удобно иметь такого брата, как Норбер. Брата, который грубит учителю, вылетает из школы, таскает в портфеле бомбы, получает колы, остается на второй год: благодаря этому я остаюсь невидимкой. Я перехожу в седьмой класс, отметки у меня не самые высокие и не самые низкие, глупостей делаю не слишком много, не препираюсь с родителями – и я прозрачен. Папа с мамой ко мне не цепляются.

Я ушел от темы, хорошо рассказывать не так-то просто, я не умею, никогда не любил сочинения и французский. Я тормозил даже в начальной школе, когда просили написать, как я праздновал Рождество, или придумать продолжение текста. Я собирался сказать, что сегодня утром, когда Норбер открыл дверь подвала, на него навалился беглец.

Брат рассказывал мне так: он спустился по лестнице в подвал, толкнул дверь, которую не запер накануне, и вдруг обнаружил, что его приперли к стене коридора. Справа надвинулась тень и ударила его головой прямо в живот. Норбер треснулся черепом о бетонные блоки, недостаточно сильно, чтобы отключиться, но достаточно, чтобы почувствовать боль и получить на память внушительную шишку. Он сполз на пол, поднял глаза и увидел беглеца. Это странный человек. Странный физически. У него белая кожа, очень белая, будто краской покрыта или мукой. «Я видел бледных людей, но таких бледных – никогда: лицо как лист бумаги, не считая одного-двух темных пятнышек, – рассказывал Норбер. – Нос приплюснутый, губы толстенные, волосы ежиком».

Не зная, что в этот самый момент брат сидит на полу в подвале, потому что на него напал беглец, я выхожу из туалета и тут слышу дверной звонок. Папа еще спит, поэтому я сначала смотрю в глазок. В коридоре стоит какой-то тип в костюме, держится прямо, лицо суровое. Он понял, что за ним наблюдают. Звонит еще раз, и я, сам не знаю почему, не отвечаю. Так и стою, смотрю на него. С тех пор как мэрия объявила о перестройке квартала, к нам в дверь звонят не переставая: приходят мундепы, якобы выслушать нас, люди из стройкомпании – объяснить ход работ, жильцы создали общество протеста против реновации. И так без конца. Человек постоял еще несколько секунд, это не житель дома и не рекламщик: кто станет ходить от двери к двери раньше восьми утра? У него небольшой тик от раздражения. На работника мэрии он как-то непохож. Устав ждать, он звонит в дверь напротив, но так и уходит без ответа.

Беглец пытается выскочить из подвала. Когда он перепрыгивает через Норбера, тот машинально вытягивает ногу. Незнакомец спотыкается, с ужасным криком падает и больше не двигается.

Я насыпаю себе в миску хлопья, когда врывается как ненормальный Норбер: иди посмотри, кажется, я человека убил. Все, что болтает Норбер, нужно делить надвое, поэтому я едва подымаю голову от миски. Валяй, ври дальше, если тебе так нравится, я не обязан верить твоим выдумкам, дело твое, ты уже взрослый, а я всего лишь твой младший брат.

«Жан-Франсуа, – говорит он, – я серьезно». Норбер никогда не называет меня по имени, так делают только учителя и дедушка с бабушкой. Я Джеф. Тут я смотрю на него: глаза вытаращены, запыхался так, будто мигом взбежал по всем лестницам, – может, и правда не врет. Он сбивчиво рассказывает, что у нас в подвале спрятался какой-то человек и этот человек на него напал, когда он хотел взять велосипед, а он повалил его, и он ударился головой о бетон. Человек там, внизу, и не двигается. Может, умер. Норбер путается, слова вылетают из него в беспорядке. Внезапно он быстро шагает вперед, наклоняется и показывает хорошо заметную под короткими волосами шишку.

«Разбудим папу?» – спрашиваю я. Норбер выпучивает глаза еще больше. Не дав ему времени раскричаться, я тут же извиняюсь: «Да, плохая идея. Пойдем посмотрим, жив этот человек или нет, а потом решим, что делать».

Перед тем как спуститься в подвал, я забегаю в комнату и беру ножик, подаренный мне дедом, папиным папой, на двенадцать лет, потому что у мужчины должен быть нож. Родители заставили меня пообещать, что я никогда не возьму его с собой в школу, иначе увижу, как он летит в помойку, и останусь на всю жизнь без интернета и мобильника. Напрасно я убеждал их, что не отношусь к дебилам, которые таскают в портфеле оружие, и мне было жутко неприятно держать его у себя. По-моему, папа с мамой даже поспорили из-за этого подарка: папа защищал своего отца, а мама отвечала, что Норбер не зря вытворяет черт-те что с таким-то дедом.

Ножик складной, со светлой деревянной ручкой, чтобы его открыть, нужно повернуть ободок и вытащить лезвие. На лезвии выгравировано мое имя. К сожалению, не Джеф, а настоящее, Жан-Франсуа.

С ножиком в кармане мне спокойнее. Мы спускаемся по лестницам, в холле никого, открываем дверь в подвал. Брат не умолкает, он говорит, что велосипед на месте, а ведь это единственная ценная вещь в кладовке, что он не помнит точно, действительно ли человек ударился о бетонную стену, что человек очень странный, внешне похож на черного, но у него такая белая кожа, как будто искусственная. «Альбинос?» – спрашиваю я. Норбер смотрит на меня молча, как всегда, когда не знает слова или чего-то не понимает. Хотя он меня и старше, я ненавижу этот его остолбенелый вид. Он ни за что на свете не признается, что чего-то не знает, потому и упускает случай узнать, проявить любознательность, научиться. У меня нет времени объяснять, мы уже в самом низу. Я сую руку в карман штанов и сжимаю рукоять ножа. Мне приходит в голову, что, может быть, стоило разбудить папу.