Самскара - [19]

Чандри сидела под деревом, наблюдая, как с ветки на ветку перепархивают птицы.

VIII

Дасачарии казалось, что он умрет, если не поест немедленно. А тут еще запахи еды, которую готовили детям. Нюхать дразнящие запахи, когда умираешь с голоду! Как масло в огонь. Он сплюнул, но слюна опять наполнила рот, и он сглотнул ее. Не в силах вытерпеть голодную муку, он спустился с веранды и побрел. Никто не обратил на него внимания. Дасачария спустился к Тунге, искупался под палящим солнцем и зашагал в сторону Париджатапуры. Скоро он уже стоял под соломенным навесом дома Манджайи. Но не может же он прямо попросить, чтоб его накормили! Он ни разу в жизни воды не выпил в домах этих брахминов нечистой крови. Он привык питаться обрядовой едой. Будет беда, если дознаются, что Дасачария преступает запреты. Однако ноги перенесли его быстрее мысли к Манджайе, который как раз принимался за горячий, пряный рис.

— О, о, о, входите, почтеннейший! Что вас привело в такую даль? Принял Пранешачария решение? Нет еще? Ну что ты будешь делать! Вам же нельзя даже поесть, пока лежит покойник, так ведь? Садитесь, садитесь, пожалуйста, отдохните! Эй, кто там! Подушку для гостя!

Манджайя рассыпался в любезностях, а Дасачария стоял как завороженный, неотрывно глядя на дымящийся рис. Манджайя понимающе всмотрелся в него и спросил:

— Вам нездоровится, почтенный? Закружилась голова? Может, фруктового сока выпьете?

Дасачария опустился на низкий табурет, так и не сказав ни слова. Язык не поворачивался попросить. А Манджайя снова взялся за еду. Тогда Дасачария решился, но начал издалека:

— Не понравилось мне, как наши брахмины вчера с вами разговаривали, Манджайя.

— Зачем так говорить… — возразил Манджайя из вежливости.

— Нет, если хорошенько подумать — ну сколько настоящих брахминов осталось в наш черный век?

— Не спорю, почтеннейший, не спорю. Истинно, последние настали времена.

— Взять, например, тебя, Манджайя. Чем ты хуже других брахминов по благочестию, по соблюдению Закона? Вы все вчера согласились совершить обряд, и без всяких денег. А Гаруда и Лакшман из нашей аграхары, как вороны, дерутся из-за золотой цепочки!

— Да что вы говорите? — невинно удивился Манджайя, который не любил ни с кем портить отношения.

— Скажу тебе, Манджайя, между нами: все говорят, что Гаруда колдовством извел отца Наранаппы, но, нидишь, не остался безнаказанным-собственный сын сбежал из дома в армию. А как он несчастную вдову обобрал: и деньги, и украшения-все отнял!

Манджайя, довольный, промолчал.

— Я тебя спрашиваю: где они, настоящие брахмины, сегодня? Я ведь ничего не имею против Гаруды. Но неужели, если гуру раз в год совершает над нами обряд очищения, сгорают в огне все наши дурные поступки? Мне не понравилось, как наши брахмины старались на вас спихнуть то, что сами сделать боялись. Что ни говори, Манджайя, а у нас только один настоящий брахмин — Пранешачария. Какой достойный человек, какой аскет! — Дасачария прищелкнул языком.

— Истинно, истинно! — поддакнул Манджайя и неожиданно спросил:- Вы совершили омовение, почтеннейший?

— Конечно. Я только что искупался в реке.

— Тогда откушайте с нами, почтеннейший.

— Я лично не возражаю против еды из твоего дома, но узнают об этом негодяи из нашей аграхары — и перестанут звать меня на совершение обрядов. Что ж я тогда делать буду?

Жалобный тон Дасачарии привел Манджайю в тайный восторг — еще один не брезгует есть с ним!

— Зачем же, почтеннейший, я стану рассказывать, что вы у нас ели? — тихо сказал он, подходя почти вплотную к Дасачарии. — Вставайте, мойте руки и ноги… Эй, подайте нам уппиту, пока горячий!

В животе Дасачарии заурчало от слова «уппиту», но взять в рот пищу, сваренную на этой кухне, в доме брахмина из секты смарта, было страшновато.

— Нет-нет, я уппиту не ем, просто немножко рису, можно с молоком, и сахару фруктового. Мне достаточно.

Манджайя понял, почему он отказывается, и посмеялся про себя. Он подал Дасачарии воды для омовения, а потом, будто бы тайком, провел его на кухню, сел рядом с гостем и уговорил его съесть рис с молоком и сахаром, и парочку-другую бананов, и даже горячего уппиту.

— Одну ложку, что тут такого? — убеждал он. Жена Манджайи с торжествуюицей улыбкой подала не ложку, а целую горку уппиту на свежем банановом листе. Дасачария погладил себя по животу, произнес имена бога и не сказал «нет». Он только благовоспитанно растопыривал пальцы над банановым листом и приговаривал:

— Довольно, довольно, ну что же это я один все съем!

IX

В тот день подбирать коровьи лепешки явилась Чинни вместо Белли.

— У Белли и отец и мать слегли, — объяснила Чинни. Никто ее не слушал, у брахминок из аграхары своих хлопот был полон рот. Но, Чинни и не волновало, слушают ее или нет. Она собирала навоз в плетенку и болтала без умолку:

— И Чауда помер, и его женщина тоже. Подожгли мы их жилье, так что ничего теперь не осталось от них… Кто его знает, демон на нас прогневался, кто же его знает…

Жена Гаруды Ситадеви стояла, бессильно повесив руки, погруженная в нескончаемые тревожные мысли о сыне: а вдруг в армии что-то с ним случится, как жить тогда?..