Самозванец Стамп - [16]

И тут же поперхнулся, подумал, может, следовало крикнуть: «Лапин! Пропусти этих двоих?!»

Дежурка опустела.

Когда Жидкоблинова сменили, он не пошел на стадион, где сегодня тренировались самбисты, а отправился в санчасть.

— Переутомился, доктор, — горестно пожаловался Жидкоблинов. Ослабел…

Доктор осторожно вынул из пальцев старшины металлический прутик от спирометра, который Жидкоблинов уже успел согнуть в кольцо, посмотрел на обнаженное по пояс тело старшины, что играло налитыми мускулами, вздохнул, вспомнив свои собственные дряблые мышцы, и, еще раз вздохнув, прописал Жидкоблинову капли Зеленина по пятнадцать капель на прием.

Жидкоблинов, получив рецепт, воспрянул духом, но по дороге домой снова погрузился в мрачные мысли и вместо аптеки зашел в «Гастроном». Пьянчужки, соображающие на двоих, на троих, вежливо посторонились, увидев невиданное — непьющий старшина покупает «Столичную».

Той же ночью на Поперечной улице, в однокомнатной квартире на втором этаже крупноблочного дома спал Иван Грозный. Одна рука великого князя судорожно сжимала складки пухового чешского одеяла, будто впивалась окостеневшими пальцами в скипетр, который могли вырвать из рук мятежные бояре. Спал Иван тревожно, метался во сне, и горестные заботы дня оставили следы печали и томления на его грозном челе. Рядом с кроватью на полу лежало круглое зеркало для бритья. Вообще в комнате было много зеркал: трехстворчатое трюмо и зеркальце в оправе из ракушек с надписью «Привет из Ялты», еще зеркало, которое укрепляют на пол в магазине обуви, и второе зеркало для бритья — квадратное. На подоконнике валялись отломанная от пудреницы зеркальная крышка и массажная щетка с зеркалом на обороте. Большое зеркало без оправы стояло на столе, прислоненное к стопке толстых книг…

Утреннее рыжее солнце заглянуло в комнату, и зеркала заиграли. Они сбросили с себя ночную серость, украсили грани радугами и засветились словно бы от радости, что могут вновь целый день отражать друг друга. Вся комната наполнилась утром, и сам Грозный проснулся. Еще в полусне он нашарил рукой зеркало, лежащее подле кровати, и поднес его к лицу.

— Кошмар! Все тот же кошмар! — простонал Иван Васильевич и как был в одних трусах из синего сатина побежал в ванную. Схватил зубную щетку, увидел свое отражение в зеркале над умывальником и застыл, в тысячный раз рассматривая хищный свой нос, жадный и брезгливый рот, набухшие веки над глазами с красными прожилками. Грозный обхватил пятерней лицо, сжал его как маску. Маска не снялась, только белая кожа, истомившаяся в темных хоромах по красну солнышку, стала еще белей под натиском царственной пятерни. Монарх бросил зубную щетку и побрел на кухню. Восседая на красной табуретке польского кухонного гарнитура, царственная особа размышляла. И так как в этот утренний час особа привыкла собираться на работу, то мысли ее невольно обращались к проектной конторе «Стройтоп».

…В проектной конторе «Стройтоп» работал поэт. По штатному расписанию он значился старшим сметчиком и каждый день с девяти утра до пяти вечера прилежно и без ошибок составлял сметы на разные сантехнические работы: «пробивка дыр шлямбуром — сто дыр один рубль ноль две копейки», «установка унитазов фаянсовых с бачком типа «Компакт» — два рубля ноль одна копейка за комплект». И так далее. Но круглые сутки, днем и вечером, ночью и утром Антон Никонович был поэтом. И хотя не то что ямба от хорея, но даже Окуджаву от Гомера он отличал с трудом, все равно ночью ему снились русалочьи хороводы и стада круторогих газелей, будильник по утрам звенел фанфарами, и гусары на белых конях собирались вместе с ним в поход на «Стройтоп», а там арифмометр вызвякивал позывные радиста, выходящего на связь с Аэлитой. В тайниках его души, словно за плотно закрытым занавесом, разыгрывалась вереница пестрых спектаклей. Постановщиком, автором и единственным, но многоликим исполнителем был он один. Первое время он только мысленно преображался в того, кем хотел быть сегодня. А потом случилось необыкновенное и вместе с тем как будто давно ожидаемое.

…Необыкновенное началось в трамвае № 19. Рядом с собой он заметил старого и, судя по тысячам мелочных деталей, очень одинокого человека. Тот листал ветхую записную книжку. Листочки ее отделились от корешка, засалились и закруглились на углах, старик не перелистывал эти бумажные клочки, а бережно перекладывал, внимательно читая адреса, записанные угловатыми и дрожащими буквами. Он, видимо, просто искал случайного знакомого, чтобы отправиться к нему и отогреть одиночество, поделиться обидами, вспомнить, приободриться, пошутить.

Антон пересел в троллейбус (ехать с работы приходилось двумя видами транспорта) и вдруг как-то особенно ярко увидел перед собой старика… Нет, не увидел, а ощутил всем своим телом, словно надел на себя плотную маску. Он почувствовал на своем лице дряблые щеки старика — они тяжело повисли на скулах и смяли в складки кожу его щек. Внезапно набухшие веки сузили его глаза и потушили в них блеск молодости. Затем руки его съежились, на них обозначилась сеть морщин и вспухлых вен. Плечи опустились и сузились, костюм обвис мешком. Никогда такого он не знал, не ощущал…