Самоубийство как культурный институт - [80]
Интерес к семье Герцена возник у Достоевского еще до статьи 1876 года о смерти «дочери эмигранта». Известно, что образ Герцена — русского, томимого любовью к оставленной им родине, — сыграл значительную (но не исключительную) роль в создании образа Версилова, героя «Подростка»[569]. Вполне вероятно, что слухи о семье Герцена повлияли на изображение «случайной» семьи Версилова. В планах к роману Достоевский писал о беспорядочной жизни толпы «сведенных детей». Дочь Лиза (в черновых набросках — сводная сестра Подростка) — одаренная, капризная девушка, склонная к страстным проявлениям чувств, от бурной радости до дикой злобы (см. 16:32 и 16:60). Планировалось самоубийство Лизы, причем Достоевский испробовал различные мотивировки, от трудных отношений с матерью (16:9) до безнадежной любви к немолодому мужчине (16:61). После самоубийства Лизы Герцен в декабре 1875 года наброски Достоевского о самоубийстве Лизы, героини «Подростка», сделанные в 1874 году, казались пророческими[570]. Самоубийство, не реализованное в романе, получило реализацию в жизни. Как это не раз уже бывало, художественная модель Достоевского предсказывала реальный ход развития вещей[571].
Писатель-реалист и реальность
В «Дневнике писателя» Достоевский колебался между «реальностью», отраженной в газетных сообщениях о городских происшествиях, и «реальностью» художественной. Жизненно-подлинную историю о самоубийстве «девушки с образом» он переписал в художественном произведении «Кроткая. Фантастический рассказ», опубликованном в ноябрьском выпуске «Дневника» за 1876 год. Из газетных сообщений писатель заимствовал только лишь поразившую его своим символическим смыслом деталь: самоубийца в «Кроткой» выбросилась из окна, держа в руках образ. Психологическую мотивировку самоубийства составляла в рассказе сложнейшая эмоциональная драма, для которой бедность (мотив, побудивший к самоубийству петербургскую швею) являлась лишь отправным пунктом. Через весь рассказ проходит цепь метафор, связывающих самоубийство и — шире — смерть с материализмом[572]. Но наибольшее внимание уделяется повествовательной форме: вся история самоубийства «кроткой» представлена во внутреннем монологе ее потрясенного мужа. В начале рассказа Достоевский объясняет читателю ситуацию: «Представьте себе мужа, у которого лежит на столе жена, самоубийца, несколько часов перед тем выбросившаяся из окошка. Он в смятении и еще не успел собрать своих мыслей. Он ходит по своим комнатам и старается осмыслить случившееся, „собрать свои мысли в точку“» (24:5). Повествование является как бы транскрипцией этого мыслительного процесса. (У этой формы был и литературный источник; как пояснил сам Достоевский, «Последний день приговоренного к смертной казни» Гюго, в котором, однако, воспроизводится поток сознания самого приговоренного.) Самоубийца «даже записки не оставила», а от самой ее осталось лишь мертвое тело (и его должны унести). Самый акт был, по-видимому, результатом мгновенного, безотчетного импульса: «Все мгновение продолжалось, может быть, каких-нибудь только десять минут, все решение» (24:34). Как реалист, Достоевский признает, что писатель не имеет прямого доступа к внутреннему опыту самоубийцы, а потому рассказ о самоубийстве, максимально приближенный к реальности, — это изображение процесса осмысления события другим, потока беспорядочных мыслей.
Статья «Два самоубийства» открывается разговором между двумя писателями об отношениях искусства к действительности. Собеседник Достоевского (М. Е. Салтыков-Щедрин) убежден в превосходстве действительной жизни: «что бы вы ни написали, чтобы ни вывели, чтобы ни отметили в художественном произведении, — никогда вы не сравняетесь с действительностью. Что бы вы ни изобразили — все выйдет слабее, чем в действительности» (23:144). Автор «Дневника писателя» не только охотно соглашается, но и стремится установить свой приоритет в познании этой истины: «Это я знал еще с 46-го года, когда начал писать, а может быть и раньше, — и факт этот не раз поражал меня и ставил меня в недо- умение о полезности искусства при таком видимом его бессилии. Действительно, проследите иной, даже вовсе и не такой яркий на первый взгляд факт действительной жизни, — и если вы только в силах и имеете глаз, то найдете в нем глубину, какой нет у Шекспира. Но ведь в том-то и весь вопрос: на ней глаз и кто в силах?» (23:144). В записной книжке, для себя одного, Достоевский дает прямой (и нескромный) ответ на этот вопрос: «Он забыл (Щедрин), что действительность определяют поэты. <…> [В] действительность вглядывается поэт, а другой ничего не увидит» (23:190–191). Признавая в своем публичном дневнике превосходство действительной жизни над искусством, в интимной записной книжке он писал о силе писателя определять «действительность». Эти размышления проясняют смысл всего предприятия: в своем «Дневнике» писатель стремился проследить факты действительной жизни, определенные взглядом художника. Под его взглядом самоубийства, взятые из «действительной жизни» (т. е. из газеты), представали в своем символическом значении — как если бы это были эпизоды из романов Достоевского.
