Самоубийцы - [40]

Даже такое добро, которое в этом смысле вне подозрений — хотя бы и по причине интимного своего характера. Сугубо частного, не влияющего на окружающий мир, надежно укрытого за собственным забором.

Сын Михалкова Андрей пишет об отце в своей книге «Низкие истины»:

«…Мать была очень благодарна ему за то, что он дал ей возможность жить как бы на острове — не знать, не вникать, что происходит вокруг, оставаться внутри своего мира».

Остров посредине густо населенного материка — действительно, чудо!

Вообще-то Андрей Сергеевич Кончаловский бывает достаточно трезв, говоря об отце. Даже — ироничен. Может, например, сообщить, что его бабушка Ольга Васильевна, дочь великого Сурикова, сказала, узнав, что зять получил орден Ленина:

— Это конец. Это катастрофа.

Или вспомнит: в годы борьбы с «космополитизмом» отец не только написал постыдную пьесу «Илья Головин», обличая в ней деятеля искусства, оторвавшегося от народа и соблазненного Западом, но и черпал материал в истории семьи своего тестя художника Кончаловского. Разве что «космополита» перевел из области живописи в область музыки. Сделал композитором-отщепенцем.

Но когда речь о любимой матери, спасенной отцом от мерзости мира, — здесь не разумнее ль просто порадоваться за домашний островной рай? Ведь в нем-то не «хавка и дринч» для отобранных идеологически. Тут — семья, что не развращено идеологией, а упасено от нее.

Наверное, так. И не затем, чтобы все это опровергнуть, но чтобы знать и другую — также возможную — точку зрения, процитирую снова «Дневник» Нагибина. Спор автора — как раз о персоне Сергея Владимировича — с отъявленным циником и холуем, журналистом Александром Кривицким:

«Он был на юбилейных торжествах Михалкова и умиленно рассказывал о них. Особенно тронул его тост юбиляра за жену, крепко покоробивший, как мне известно, всех остальных участников банкета. „Вот Наташа, — сказал растроганный чествованием Михалков, — знает, что я ей всю жизнь изменял и изменяю, но она уверена, что я ее никогда не брошу, и между нами мир-дружба“. Я сказал, что никакого мира и никакой дружбы между ними нет и в помине, что Наташа жестоко оскорблена его поведением, что у нее происходили омерзительные объяснения с его бывшей гнусной любовницей и что тост его гадок. Кривицкий аж перекосился от злобы. „В чем вы его обвиняете?“ — сказал он дрожащим голосом. „В данном конкретном случае всего лишь в вызывающей безнравственности“. — „Вот как! А вы, что ли, лучше его? О вас не такое говорили!“ — „Оставим в стороне то, что я значительно раньше развязался с этим. Но когда я блядовал, то не руководил Союзом писателей, не разводил с трибуны тошнотворной морали, не посылал своих девок за государственный счет в Финляндию и Париж и сам не мчался за ними следом через Иран. А он развратник, лицемер, хапуга, „годфазер“ (Godfather, крестный отец. — Ст. Р.), способный ради своего блага на любую гадость“. — „Кому он сделал плохо?“ — „Не знаю. Но он слишком много хорошего сделал себе самому и своей семье. Его пример развращает, убивает в окружающих последние остатки нравственного чувства, он страшнее Григория Распутина и куда циничнее“».

Кто более прав, благодарный сын или непримиримый Нагибин? Оба — что говорит о наличии и последствиях двойного счета, двойной жизни. Просто сын одобряет наличие, Нагибин заглядывает в последствия.

В дурные последствия?

Сам Сергей Владимирович Михалков со словом «дурные» наверняка не согласился бы — и был бы по-своему прав.

Что ж, в некотором смысле право действительно на его стороне.

В знаменитом альманахе «Чукоккала» есть его давние-давние стихи — прелести необыкновенной:

Я хожу по городу, длинный и худой,

Неуравновешенный, очень молодой.

Ростом удивленные среди бела дня

Мальчики и девочки смотрят на меня…

На трамвайных поручнях граждане висят,

«Мясо, рыба, овощи» — вывески гласят.

Я вхожу в кондитерскую, выбиваю чек,

Мне дает пирожное белый человек.

Я беру пирожное и гляжу на крем,

На глазах у публики с аппетитом ем.

Ем и грустно думаю: «Через 30 лет

Покупать пирожные буду или нет?»

Повезут по улице очень длинный гроб,

Люди роста среднего скажут: «Он усоп!»

Он в среде покойников вынужден лежать,

Он лишен возможности воздухом дышать,

Пользоваться транспортом, надевать пальто,

Книжки перечитывать автора Барто.

Собственные опусы где-то издавать,

В урны и плевательницы вежливо плевать,

Посещать Чуковского, автора поэм,

С дочкой Кончаловского, нравящейся всем.

Дата в «Чукоккале» — 18 апреля 1937 года. Пять дней, как Михалкову исполнилось двадцать четыре.

Слава Богу, и через тридцать лет, и через шестьдесят все для него сложилось куда лучезарнее, чем предполагалось — пусть даже в шутку. «Я был советским писателем» — если бы Сергею Владимировичу изменила скромность, он мог бы назвать свою книгу несколько иначе: «Я был идеальным советским писателем».

Таким и запомнится.

Растратчики и добытчики

…В искусстве одни проливают семя и кровь. Другие мочатся. Приемка по весу.

Виктор Шкловский

Чей демон сильнее

При двойном счете, который стал правилом всей советской жизни, а Михалковым всего лишь был принят с особенной органичностью и охотой, хорошее для одних, конечно, оборачивается не совсем хорошим для других. Или — совсем нехорошим. Но зато так легко, без всякой там достоевщины, без терзаний, сомнений оправдать простодушную логику своего благополучного существования. И вдобавок создать философию, по законам которой (вспомним) писатель «с отвратительной личной биографией, аморальный человек в полном смысле слова» создает «самые светлые произведения».