Самоубийцы - [25]

Да, именно сказка. Или, снова и снова скажу, игра — то в инока и пастушка, то в скандалиста и хулигана. Как бы ни были реальны и милицейски запротоколированы его алкогольные эскапады в быту. Игра — в Россию, в поэзию, в пьянство (где, конечно, проще всего заиграться), в жизнь и в смерть — это и было жизнью Есенина. И стало смертью.

«Кровью сердца», — метафорически сказал Пастернак, вряд ли имея в виду, что прощальные строки Есенин записал именно кровью, взятой из вены. Маяковский на этот счет пошутил не без мрачности: «Может, окажись чернила в „Англетере“, вены резать не было б причины». Но, как бы то ни было, разве это кровопускание не стало последним проявлением мальчишества?

Есенина невозможно представить стариком — впрочем, как и Блока, и Маяковского, но к тому же ему не по характеру ни блоковская величавость, ни государственная поступь «Владим Владимыча». К его облику — при всем трагизме судьбы — вообще как-то очень подходят веселые легенды, вроде тех, что рассказывает Валентин Катаев в своей мифоманской книге «Алмазный мой венец». Или…

Да вот хоть страница из повести Сергея Довлатова «Заповедник»: история, приключившаяся много позже смерти поэта, но продолжившая его легендарность.

Повествуя о полукурьезных своих похождениях в роли экскурсовода по Пушкинским Горам, Довлатов пишет: однажды, вещая доверчивым экскурсантам, что «поэт то и дело обращался к няне в стихах» и, в частности, посвятил ей «такие, например, задушевные строки», он с ужасом обнаружил, что читает… Да, задушевное, но уж никак не пушкинское:

Ты жива еще, моя старушка?..

Тем не менее:

«Все молчали. Лица были взволнованны и строги. Лишь один пожилой турист со значением выговорил:

— Да, были люди…»

Правда, по двум другим версиям, исходящим от довлатовских друзей, он то ли позволил себе это озорство на пари, то ли действительно опростоволосился, но не с таким мирным исходом. Некие старушки-пушкинолюбки в ярости попытались побить незадачливого эрудита зонтиками…

Словом, Есенин — с судьбой, завершившейся в петле, с непростым, деликатнейше выражаясь, характером, с нескладным, скандальным, неряшливым бытом — по складу своего дарования был предназначен для радости. Притом — долгой. И кажется, вот он, дополнительный аргумент для тех, кто уверяет — а может быть, искренне верит, — будто Есенин умер не сам.

У одного нынешнего стихотворца есть строчки, почти прелестные в своей простодушной мании величия:

Да, жив Дантес. Он жив опасно.

Жив до сегодняшнего дня.

Ежеминутно, ежечасно

Он может выстрелить в меня.

Смешно. Но мы не очень-то заслужили право смеяться, потому что в жажде дилетантских сенсаций все время ищем Дантесов, как раньше искали вредителей и шпионов. И вот в серьезной газете сообщается сущая чепуха, будто Маяковского вели к самоубийству, травя психотропными препаратами, — недаром, дескать, его квартира кишела чекистами. Словно это не сам поэт завлекал их и гордился дружбою с ними. Даже смерть Блока Владимир Солоухин как-то объявил насильственной — что ж говорить о Есенине! Сколько было телепередач и статей, винящих в убийстве… Кого? Евреев? Гебистов? Евреев-гебистов? Выбор не больно широк, но упорство в отыскании необоримо.

И пóшло.

Почему? Потому что трагедию существования сводят к чьей-то частной злокозненности. Что не меньшее, а возможно, и большее упрощение, чем убежденность в мрачной предопределенности — «всегда, во все времена».

Между тем, как и бывает со всем взаправдашним, не надуманным, дело и сложнее и проще.

Да, Есенин был рожден для радости и гармонии, для счастья, которое он хотел делить со всеми — как всем хотел нравиться:

Счастлив тем, что целовал я женщин,

Мял цветы, валялся на траве

И зверье, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

Все перечисленные радости, все поводы для счастья — неэлитарны, просты, доступны любому из подсекальниковых. Живи и радуйся. Долго! Но это ведь заблуждение, будто поэт гармонического склада, доверчиво желающий миру добра, полный надежды сделать этот мир лучше, — будто бы он обеспечен встречным доброжелательством.

И вот:

Мне осталась одна забава:

Пальцы в рот — и веселый свист.

Прокатилась дурная слава,

Что похабник я и скандалист.

…Золотые далекие дали!

Все сжигает житейская мреть.

И похабничал я и скандалил

Для того, чтобы ярче гореть.

Дар поэта — ласкать и карябать,

Роковая на нем печать.

Розу белую с черною жабой

Я хотел на земле повенчать.

Нужны ли здесь нелепые детективные домыслы?

Может быть, самое очаровательное в этих стихах — их детскость, наивная даже в лукавстве, с каким оправдываются бытовые скандалы. Тем паче наивна — и прекрасна в своей наивности — сказочная (прав Пастернак) мечта повенчать «розу белую с черною жабой».

И вот о чем говорит это странное мичуринство. Слабый, боящийся милиции и суда, жестокий с женщинами, равнодушный к собственным детям, пьющий, тщеславный — человек этот был, вероятно, последним русским поэтом, до такой невероятной степени одержимым вселенской, то ли христианской, то ли языческой жаждой достичь — для всех! — идеала.

Между этой-то человеческой слабостью и таким (!) замахом образуется, конечно, зазор. Возникает надрыв, справедливо раздражающий близких и неблизких людей.