Самоубийцы - [19]

Я даже так скажу: гибель художника — всегда отклонение, сколько бы их, отклонений, ни было. Отклонение от жизненной и общественной нормы…

Самоубийство Марины Цветаевой совершилось. Это не значит, что оно всенепременно должно было произойти, но так или иначе, то был ее выбор. Выбор, сделанный ее жизнью. Говоря о закономерностях, которые, конечно, есть, не забудем об этом.

Разрушители

В мемуарах художника Юрия Анненкова, которого мы знаем прежде всего как первого и блистательного иллюстратора «Двенадцати» Блока, а также выразительного портретиста, рассказано, в каком виде он застал свой дом в Куоккале — после того, как Красная гвардия отступила в 1919-м из Финляндии:

«Была зима. В горностаевой снеговой пышности торчал на его месте жалкий урод — бревенчатый сруб с развороченной крышей, с выбитыми окнами, с черными дырами вместо дверей. Обледенелые горы человеческих испражнений покрывали пол. По стенам почти до потолка замерзшими струями желтела моча, и еще не стерлись пометки углем: 2 арш. 2 верш., 2 арш. 5 верш., 2 арш. 10 верш… Победителем в этом своеобразном чемпионате красногвардейцев оказался пулеметчик Матвей Глушков: он достиг 2 арш. 12 верш. в высоту.

Вырванная с мясом из потолка висячая лампа была втоптана в кучу испражнений. Возле лампы — записка:

„Спасибо тебе за лампу, буржуй, хорошо нам светила“.

Половицы расщеплены топором, обои сорваны, пробиты пулями, железные кровати сведены смертельной судорогой, голубые сервизы обращены в осколки, металлическая посуда — кастрюли, сковородки, чайники — доверху заполнена испражнениями. Непостижимо обильно испражнялись повсюду: во всех этажах, на полу, на лестницах — сглаживая ступени, на столах, в ящиках столов, на стульях, на матрасах, швыряли кусками испражнений в потолок. Вот еще записка:

„Понюхай нашава гавна ладно ваняит“.

В третьем этаже — единственная уцелевшая комната. На двери записка:

„Тов. Камандир“».

Ладно. Это — красные, ненавидящие «буржуев» и выражающие ненависть самым доступным из заочных способов, когда не достанешь штыком. Но вот воинство «белого Царя» побывало в дагестанском ауле:

«…Садо нашел свою саклю разрушенной: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки сожжены, и внутренность огажена… Фонтан был загажен, очевидно, нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть…»

Да что ж это за национальная такая привычка?!

Впору объявить меня русофобом за тенденциозный подбор цитат, даром что обвинение придется адресовать и Льву Толстому, чью повесть «Хаджи-Мурат» я процитировал. А заодно уж расширить круг обвиняемых, допустим, за счет замечательного прозаика и безупречного народолюбца Александра Эртеля. Это он говорит Ивану Бунину, а тот согласно приводит его горькие слова — уже не о жажде разрушить и обгадить чужое жилище, чуждый храм, но о саморазрушении:

«Социализм? Но не думаешь ли ты, что он может быть только у того народа, где проселочные дороги обсажены вишнями и вишни бывают целы? Там, где посадили простую, жалкую ветелку и ее выдернут просто „так себе“ и где для сокращения пути на пять саженей проедут на телеге по великолепной ржи, — не барской, а крестьянской, — там может быть Разинщина, Пугачевщина, все, что хочешь, но не социализм. …Истребление „Вишневых садов“ озверелой толпой возмутительно, как убийство».

Ни народолюбивый Эртель, ни тем более Бунин оправдать этого не захотели. Захотел — Блок:

«Почему дырявят древний собор? — Потому, что сто лет здесь жиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой».

(Образ, достойный агиток Демьяна Бедного или плакатов Маяковского.)

«Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому, что там насиловали и пороли девок…»

Стоп!

А когда палили библиотеку в любезном сердцу подмосковном Шахматове? Когда по клавишам семейного пианино скакали, любуясь, кáк они, черные с белым, разлетаются из-под пяток, — тоже за то, что «там насиловали и пороли»?

Это не плод моего воспаленного воображения. Вот шахматовский старожил рассказывает литературоведу Станиславу Лесневскому:

«Когда господа уехали, мы с ребятишками картинки таскали из барского дома, картинок там много было…

Пианину-то мы еще доломали… Какую пианину разворочали… Бывало, мы ногами по ей прыгали… Маленькие были, ничего не понимали… Знать бы…»

Неужто — не знал? Даже он, маленький, не говоря о взрослых? Ведь вспоминает сегодня: «Про Блока мать мне говорила: „Он сам работал, не то что распоряжался…“»

За что ж так — с барином, у кого не только не насиловали и не пороли, но кто и «сам работал»?

Старожил, и доживши до старости, не объяснит, не сумеет. Да и зачем, если еще до погрома все за него объяснил и оправдал сам Блок:

«…не у того барина, так у соседа».

Словом:

«Что же вы думали? Что революция — идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ — паинька? Что сотни обыкновенных жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит?»

Так что: «Стыдно сейчас надмеваться, ухмыляться, плакать, ломать руки, ахать над Россией, над которой пролетает революционный циклон».

После всего этого даже странно, что до сих пор не прошло изумление: почему, мол, зачем в финале поэмы «Двенадцать» Блок поставил во главе красногвардейцев Спасителя? Чему ж изумляться, если святым для себя словом «творчество» он нарек «революционный циклон»?