Самокритический автопортрет - [12]

Считает ли Веэс себя виновным в этой катастрофе? Может быть, он вел себя с неосторожностью, непростительной для человека, знакомого с мрачными сторонами советской реальности? Разумеется, Веэс бесконечно сожалеет о том, что произошло, но ведь его не предупредили, что за человек был его сосед по столу. И сам Ильенков не считал Веэса ответственным за случившееся. Им пришлось прекратить встречи, потому что они могли осложнить положение философа, за которым установили «наблюдение». «Наблюдение» за Веэсом усилилось, просматривалась и его почта, хотя он вернул машинописную копию, опасаясь, что ее могут изъять, не спросив на это разрешения у Фельтринелли, от которого получил текст официальным путем.

Еще одна легкая вставка, прежде чем перейти к более обязывающему изложению. В Москве Веэс часто ходил в гости к русским и итальянским друзьям (из последних особенно хорошо он помнит супругов Феррара, Марчеллу и Маурицио, корреспондента газеты L'Unita , и их маленького сына Джулиано24 (тогда еще малой комплекции). И если обеды у итальянских друзей были традиционно итальянскими и приятно разнообразили монотонность еды в студенческой столовой, то в гостях у русских атмосфера менялась не только в кулинарном, но и душевном отношении, а главное, благодаря застольному оживлению, которое вносила водка (надо сказать, что Веэсу она была весьма по душе). Иногда при других крепких напитках, армянском или грузинском коньяке, настроение поддерживалось и без пиршественного стола. Однажды Веэс получил в подарок бутылку виски, напитка для Москвы того времени экзотического. Он взял эту бутылку с собой, когда пошел в гости к Евгению Винокурову - собеседнику на литературные темы. Виски они распили на двоих, стаканами, как вино, а потом добавили бутылку национального русского напитка. Это был приятный вечер, зато в другой раз все закончилось «по-русски». Однажды, после долгого застолья, с богатой выпивкой, у Веэса состоялась встреча с одним неофициальным художником. На встречу пришел Давид Маркиш (теперь живущий в Израиле), захватив с собой не только отличный коньяк, но и великолепный старинный, остро отточенный грузинский кинжал в подарок Веэсу. Выйдя на улицу (теперь это опять Поварская), он побрел неверными после предательского коньяка шагами к ближайшему метро, чтобы поехать домой. Была зима, на улицах лежал снег. В какой-то момент Веэс оказался сидящим на тротуаре, прислонившись к стене дома, вроде пьяниц, не раз попадавшихся ему на улицах. Сколько времени он провел так - неизвестно. Он помнит только, что какой-то прохожий помог ему подняться, ну а раз Веэс держался на ногах, пошел своей дорогой. Веэс вернулся в общежитие, жена раздела его и уложила в постель. Самое же поразительное в этой истории, что все это время у него во внутреннем кармане пальто лежал кинжал. Задержи его милиционер в таком виде на тротуаре с холодным оружием в кармане, трудно даже представить возможные последствия. Из этого инцидента Веэс извлек урок трезвости и осмотрительности.

Эпизод, завершающий казусы, приключившиеся с Веэсом в Москве во время трехлетней аспирантуры (но повторявшиеся вплоть до конца советского режима), относится непосредственно к работе над диссертацией. Выбранная им диссертационная тема была очень интересной, но в условиях СССР весьма деликатной: советские литературные теории 1920-х годов, оказавшиеся под запретом после того, как утвердился соцреализм, продолжались оставаться запретными и при «оттепели». В особенности это касалось так называемого формализма - школы формального анализа литературных текстов, основателями которого были Виктор Шкловский, Борис Эйхенбаум, Юрий Тынянов, Виктор Жирмунский, Роман Якобсон (с последним Веэс в 60-е годы познакомился лично в Италии и имел удовольствие предложить ему написать о евразийстве для издательства Эйнауди). Веэс познакомился со Шкловским и нередко с ним встречался, познакомился также и с Жирмунским - двумя последними остававшимися в живых представителями этого литературного течения. Но и вне зависимости от личного общения Веэса подкупала свежесть и богатство идей «формальной школы» 20-х годов, тем более на свинцово-сером фоне тогдашних советских литературных теорий. Он не принимал тезиса, что в свое время идеи «формалистов» были опровергнуты «марксистскими» и, заново открыв для себя эти идеи, тогда еще малоизвестные и официально непризнанные, легкомысленно и безоглядно встал на их защиту, тем более что кафедрой истории советской литературы заведовал Алексей Метченко, влиятельный (в СССР) проводник самого официального марксизма-ленинизма в теории литературы и автор «правоверной» монографии о Маяковском, которого, по официальному шаблону советского литературоведения, он считал, наряду с Горьким, родоначальником соцреализма.

Напротив, Веэс воспринимал этого поэта в совсем ином свете, возводя истоки всего его творчества к футуризму, хотя «его» Маяковский оставался еще под сильным воздействием революционного мифа. В одной своей статье, напечатанной, конечно, в Италии, он противопоставлял «такого» Маяковского «отцу» соцреализма Горькому. Этим, между прочим, Веэс обязан неожиданному знакомству с Лилей Брик, которая пригласила его в гости и похвалила его «еретическую» интерпретацию Маяковского. Особенно памятны Веэсу частые встречи с представителем самого настоящего русского кубофутуризма Алексеем Крученых, живой энциклопедией «авангарда», одним из самых эксцентричных, даже в старости, персонажей. Он жил коммуналке, в каморке, битком набитой ценнейшими текстами: первыми изданиями футуристических сборников, манифестами, рукописями и книгами с посвящениями от поэтов двадцатых годов (для Веэса знакомство с Крученых, как и с Николаем Харджиевым, бывшим секретарем Малевича, самым крупным знатоком русского авангарда, означало непосредственный контакт с тем, что осталось от той великой эпохи, и стало также источником пополнения его собрания текстов и рукописей того периода). Как мог Веэс хотя бы поэтому относиться всерьез к метченковской «марксистско-ленинской» интерпретации Маяковского? А самый, что называется, скандал был в том, что Веэс, считая себя тогда неортодоксальным «ленинистом», не принимал ленинскую теорию «партийности» литературы - краеугольного камня всей так называемой марксистско-ленинской эстетики. Поэтому нетрудно представить, с каким количеством проблем ему пришлось столкнуться при работе над диссертацией. Говорить о «ревизионизме» было бы недостаточно, а бедному Метченко, наверно, впервые в его карьере человека власти попался крепкий орешек. Силы были неравны: Метченко обладал властью, которая обеспечивалась не только его положением академического «барона», но и возложенной на него партией ролью стража идейной чистоты. Но Веэс был иностранцем, к тому же под защитой «братской партии», и поэтому достопочтенный профессор не мог обращаться с ним как с каким-нибудь там аспирантом - подданным режима, то есть попросту перекрыть ему все пути, кроме «самокритики» и капитуляции. История этого поединка тянулась долго и теперь, спустя многие годы, кажется даже забавной. Закончилась же она сценой, когда Веэс, выйдя из себя, чего с ним почти никогда не бывает, высказал Метченко и его коллегам все, что о них думал. Когда после этого он вернулся в свою комнату в общежитии, его жена была поражена все еще кипевшей в нем яростью, которая выявила ей незнакомую сторону характера ее супруга.