Самокритический автопортрет - [11]

Но что же произошло? Может быть ректор, следуя указаниям партийного начальства, захотел испытать Веэса и посмотреть, как он поведет себя, когда ему будет окончательно отказано, в надежде «расколоть», как принято говорить у гебешников о тех, кого хотят морально сломить? Или же сами они «раскололись» перед возможностью скандала - поскольку было очевидно, что в Италию Веэс не вернется в покорном молчании, не борясь, и без жены. Он не допускает мысли, что Тольятти не занимался этим вопросом, получив лишь расплывчатые заверения советских, которые в дальнейшем повели себя совершенно «по-советски», в то время как Веэс отреагировал по-своему, вопреки предписанию Тольятти не говорить об отъезде по собственной инициативе. Но только таким образом Веэс добился того, чего не удалось Тольятти.

Не все моменты жизни Веэса в Москве были столь же драматичны, как вышеописанный и последующие, о которых будет рассказано ниже. По большей части жизнь протекала спокойно: занятия, встречи, поездки - все это позволяло Веэсу чувствовать себя совершенно естественно в обычной советской жизни - с неизбежными трудностями, но и теплотой личных дружеских отношений. Из множества курьезных случаев особенно ему запомнился один. Однажды летом 1959 года Веэс получил конверт на свое имя с отпечатанным на машинке адресом Итальянского посольства. Рядом с именем адресата, видимо, рукой посольского работника было написано: «Кто такой?». В конверте лежало личное приглашение прибывшего с визитом в Москву императора Эфиопии Хайле Селассие на прием в Кремль. Веэс был скорее удивлен, чем польщен, как были удивлены, не без доли завистливой иронии, его товарищи по университету, не удостоившиеся такой чести. Позже Веэс выяснил, что это приглашение, кружными путями достигшее университета, куда его переправили из Итальянского посольства, где его очевидно не знали, отправил эфиопский посол, читатель Contemporaneo и статей Веэса. Так Веэс впервые в жизни попал в Кремль, был встречен негусом и его супругой и смог принять участие в роскошном банкете, устроенном в великолепном зале. Скудно питавшийся в университетской столовой, он не преминул воздать должное угощению, не пренебрегая при этом куртуазными беседами с гостями -генералами, дипломатами, политиками, тоже слегка, но приятно удивленными компанией единственного итальянца, такого молодого и такого незнатного.

Не останавливаясь на других мелких и забавных событиях, перейдем к узловому эпизоду, оказавшему влияние, на жизнь Веэса. Эта история связана с «делом Ильенкова». Эвальд Ильенков, молодой и очень талантливый советский философ, стал тогда точкой притяжения и точкой отсчета своего рода «философской оттепели», протекавшей с большим скрипом, чем литературная. Еще перед отъездом в Россию Веэс заключил контракт с издательством Фельтринелли на перевод не изданной в СССР работы Ильенкова о диалектике «Капитала» Маркса. Работа, сложная по содержанию, которую Веэс, благодаря своему специальному философскому образованию, был способен перевести лучше других, тем более что в Москве он мог бы получить консультации непосредственно у автора. Таким образом, Веэс отправился в Москву, имея в своем сундуке машинописную копию ильенковской работы. Однако тем временем разразился скандал вокруг «Доктора Живаго», так что над неизданным текстом Ильенкова нависла серьезная опасность: издательству Фельтринелли эту рукопись дали не для эксклюзивной публикации, а потому, что в Советском Союзе планировалось ее издание, и в Италии должен был быть заранее сделан перевод, чтобы опубликовать его после советского издания книги. То есть все законно, хотя и не вполне для тех времен «ортодоксально», но совершенно противозаконно после «дела Пастернака».

В Москве Веэс завел знакомство с Ильенковым и стал встречаться с ним независимо от перевода, потому что это был интересный собеседник (его кумирами, кроме Маркса, были Гегель и Вагнер, и, почти лишенный музыкального слуха, Веэс должен был в благоговейном молчании целиком прослушивать вагнеровские оперы) и дома у него собирались критически настроенные интеллектуалы. Все шло замечательно, пока не произошла такая история. На дне рождения Ильенкова во время пирушки, какие так нравились Веэсу у русских, когда он, несмотря на обильные водочные возлияния, был способен поддерживать беседу, Веэс сидел на почетном месте рядом с хозяином, а его соседом оказался человек, по правде сказать, малоприятный. Ильенков представил его как друга и коллегу. И тут-то и произошла катастрофа: в какой-то момент, после долгих застольных разговоров, Веэс обратился лично к Ильенкову (и потому вполголоса) с вопросом о переводе одного неясного ему места в тексте. Ильенков ответил уклончиво и перевел разговор. Это удивило Веэса, потому что Ильенков обычно так себя не вел, как удивило и назойливое внимание, значение которого ускользало от него, его соседа по столу: он весь вывернулся, вслушиваясь в их краткую беседу. Короче говоря, этот субъект являлся редактором книги Ильенкова, то есть ответственным за ее политическое содержание, чем-то вроде цензора издательства. Он, понятно, должен был быть партийным. И доносчиком, как в данном случае, так как, поняв, что книга уже переводится для издания за границей, он вынудил Ильенкова рассказать, в чем дело. Затем он доложил все кому следует, и книгу Ильенкова немедленно вычеркнули из списка готовящихся к публикации. Мало того: скандал достиг невообразимых масштабов и Ильенкова уволили из университета, где он преподавал, что, разумеется, нанесло уже больному философу непоправимый удар. Через несколько лет его книгу все-таки опубликовали в СССР (в то время как Фельтринелли задержал по просьбе Веэса итальянское издание, появившееся только после советского).