Самодурка - [13]

А Марготе было все дозволено: подруга детских лет, сорвиголова и мотовка, она с какой-то бесшабашной удалью кидалась в жизнь, словно этим своим ухарством — бездумным, лишенным даже намека на холодный расчет, старалась разогреть, приукрасить, взбодрить вяловатую безвкусную жижу, текущую вкруг неё и называвшуюся существованием… Ее мечтой, по-детски смешной и безвкусной, было промчаться по Тверской на тройке вороных, править стоя, — да так, чтобы рыжие её волосы летели вразлет этаким рвущимся по ветру факелом, кони фыркали, а прохожие шарахались в стороны!

Маргота обожала праздники, пикники и застолья, но они почему-то упорно не удавались, — кто-нибудь обязательно напивался и блевал туалете, — как правило, это был некто не из балетных: какой-нибудь музыкант, журналист или критик… Критиков Маргота выискивала и старалась задобрить, только и из этого ничего путного не выходило — они пропадали, попировав, или затаскивали её в постель, чему она отнюдь на сопротивлялась… а потом сама их гнала.

Критик и мужчина — две вещи несовместные! А вот балетные практически никогда не блевали, хотя пили — дай Бог… Они с такой же легкомысленной невозмутимостью сносили тяготы быта и бытия, с какой пребывали в узком кастовом кругу своей выматывающий и подчас бесчеловечной профессии. Они улыбались. И знали цену улыбке. А потому бывали неуязвимы там, где другие ломались или впадали в уныние. Что на самом деле, — считала Надя, — одно и то же.

Вот Володька… он же весельчак, душа компании! Красавец, косая сажень, головой — под притолоку… Но что-то в последнее время изменилось в его веселости. Какие-то нотки надменности в нем появились, высокомерия, что ли… Она только теперь, после их встречи и разговора о Ларионе, — когда он эдак-то свысока на неё посмотрел, — вдруг увидела это в нем. И испугалась. За него, конечно, не за себя.

Себя он всегда любил. Этого уж не отнять! И красоваться любил, особенно на людях: бывало, надуется как петух, кадык туда-сюда ездит под кожей, растолковывает всем некую закавыку проблемную, — причем не всегда смысля в этом, — но с такой убежденностью, с таким чувством превосходства… Иногда на фоне внимательных и немногословных людей он выглядел… не совсем умным, что ли.

Стоп! Надя вскочила с кресла и уменьшила громкость.

Почему же в прошедшем времени? Любил, выглядел… Почему она думает о нем в прошедшем времени, что за дичь?! Ничего себе, поймала сама себя за руку! Сцапала подсознанье за хвост…

Нет, так не годится! — возмутилась Надя, — видно, в самом деле вымоталась до предела и надо как следует выспаться. И Володька совсем измотался с этим своим дурацким бизнесом. А ведь хороший был журналист! Вернее, репортер. А это разные вещи… Правда она временами одуревала от бесконечных телефонных звонков, но дело свое он знал. Как говорится, подавал большие надежды… А звонков и теперь не меньше…

Надя привстала на полупальцы, потянулась, обогнула кровать, присела к трюмо. На «Радио 101» Криса де Бурга сменила Шиннед О'Коннор.

Какая страсть в этой женщине! И как умело она сдерживает ее… — Надя тихонько шепталась сама с собой, вглядываясь в свое отражение в зеркале. Помнишь, был у неё клип с лошадьми? Так там даже стрижка наголо её не испортила! Говорят, она ненормальная. Или наркоманка… А разве это что-то меняет — разве имеет значение как она ведет себя за обедом? Важно же как поет! А ты? Морщин пока нет, седины — тоже. Ну и что? Что есть? Что в тебе настоящее, живое? Танец, Володька… Дом. Любовь. И ни то, ни другое… Ребенка нет. А он ведь хочет. Вернее, хотел. Смирился, по-моему. А ты все вопила: «Я должна чего-то добиться в жизни, состояться как танцовщица, как артистка — тогда и буду рожать!»

— Дура! Ни в чем ты не состоишься — ни рыба, ни мясо — так, смазливая кошка. Точное прозвище дала мне Марго. Фу, противно! Завтра будешь репетировать вариацию «в полноги», чтобы связки не перетрудить, потому как три дня к станку не вставала из-за этого чертового переезда, — вот и живешь так — «в полножки»!

— Ну ничего, мы с этим покончим, правда? Главное, мы это поняли, — она принялась намазывать лицо кремом. — Давай-ка погуще, погуще — во как! пока его нет можно лечь с жирной рожей. А ты, Ларион, мне поможешь, когда вернешься домой, хорошо? Во всем, во всем… Что-то, знаешь ли, странное со мной творится: будто все во мне состоит из каких-то непонятных слоев, и слои эти, до того неподвижные, вдруг стронулись с места. Как плывун! Жидкие, топкие массы… Или они меня затопят, сомнут или… или я сама себя не узнаю.

Надя стала расчесывать волосы. Но не докончив, бросила щетку и легла, поджав к животу ноги, а потом вытянув их к потолку двумя ровными точными стрелами.

— Кто владелец мешков? Думай! Ты с ним наверняка встречалась в поезде. Хоть на секунду, хоть мельком… Но тех, с кем ты сталкивалась, по пальцам можно перечесть: проводница, тетка с сумками, Алексей, эти парни… Кто еще? А, тот мужик, который мясом Ларика угощал. Больше никого. Кто из них? А может, кота украли по указанию главаря, которого в поезде и в помине не было? Сотовый телефон сейчас у каждого лавочника… Ну и что, что я ни у кого из них в руках сотового не видела? Может, они его напоказ не хотят выставлять? Они ему доложили: мол, лишний напряг возник — свидетельница, он приказал убрать её — и все! Спи. Утро вечера мудренее…