Самба на острове невезения. Том 2. Разоблачение Шутника - [49]

Нет, а сама-то как наклонялась, чтобы «быть к нему поближе»! Вот зараза.

— Я была пьяна, оттого забыла, как это делается, — встала я на свою защиту. Или не встала?

— Боже мой, праведница! Будто мы не заметили, как ты пьешь. Наверно, и мужчин у тебя не было, да?

— Почему же? Был! — кинулась я оспаривать.

— Был? То есть один? Надо же, святая невинность. — Евгения Ивановна, Настя и Роберт захихикали.

— Настя, оставь ее в покое! — не выдержала Кира.

— Кир, она не может успокоиться, что я обошла ее на соревновании, — прорезался-таки во мне голос. — И боится, что я сделаю это опять. Потому пытается вывести из равновесия.

— О, браво! — обрадовался Роберт. — Тонкий психолог! — и зааплодировал.

Я благодарно поклонилась. Значит, Роб ни на чьей стороне. Он просто любит потасовки.

Настя пошла красными пятнами.

— Что ж, давайте выпьем за то, чтобы хотя бы на сегодняшнем соревновании все было по-честному! — выдала она новый тост.

— О, за это можно! — обрадовались все.

Я, как всегда, поднесла рюмку к губам и только хотела опустить, но подлая Кислякова разгадала мой замысел, перегнулась через стол и стала «помогать», то есть снизу потихоньку переворачивать рюмку, в результате чего ядовито-красная жидкость вытекла прямо на мое нежно-салатовое платье!

— Ах! — воскликнула Кира.

— Ты что, совсем?! — крикнула я, вскакивая, только было поздно: беспощадное и словно кровавое пятно уже растеклось по всему переду.

— Я не виновата! — кинулась та оправдываться. — Если бы она рот открыла пошире, это все оказалось бы у нее во рту, а не платье!

В ту же секунду пришел разъяренный ведущий.

— Вы что тут расселись? Через минуту прямое включение! Немедленно в зал и по местам!

Все моментально ринулись исполнять приказ, одна я осталась стоять возле стола в полнейшей прострации. Больше всего убивало не то, что девчонка посмела поступить так подло и так тщательно к этому подготовилась — я не сомневалась ни на грамм, что она специально купила красное вино, специально предложила выпить и специально обыграла все так, будто нечаянно пролила на меня содержимое рюмки. Просто этот замысел читался в ее глазах еще в ту минуту, когда она впервые увидела меня в платье. Нет. Больше всего убивало то, что люди вот так элементарно убежали в зал, бросив меня справляться со своей проблемой одной. Здесь не было мамы, которая заорала бы: «Овца, что ты наделала с платьем!» — и это являлось бы высшим проявлением заботы, потому что, как бы сильно мама меня не ругала, я всегда знала, что это — результат ее любви. Она беспокоилась за меня. И она бы тут же, после того как обозвала овцой, кинулась помогать исправлять положение. А здесь — холодная стена безразличия. Кира сказала «Ах!», но, увидев своего бывшего мужа, тут же последовала за ним. Каждый думает только о себе! Причем даже в таких мелочах, что если бы стоял выбор, взять себе десять копеек или же друг получит миллион, все безоговорочно выбрали бы первое. Дело не в злорадстве — ура, друг лишился миллиона. Нет. Всем начхать. Главное, пусть на десять копеек, но обогатиться! И это важнее всего! Пусть у друга проблемы, пусть катастрофа, но если я не пойду в зал, начнут ругаться! Маленькая неприятность, но своя, перевешивает любые грандиозные беды других. Вот что меня доканывало на этом проекте. Я раньше никогда не знала, что это такое, — жить среди чужих людей. И я знала, что сама бы так никогда не поступила. Желание помочь другим всегда перевешивало во мне все инстинкты самосохранения и стремление к комфорту. Потому мне было так трудно. Я стояла посреди крохотной каморки и плакала, радуясь, что не использовала сегодня макияж. Если бы к испорченному наряду и воспаленным глазам, а также шмыгающему носу и пятнам на щеках прибавились бы черные овалы от подводки и туши под глазами — это был бы вылитый цирк. А мне еще выступать. Я понимала, что начался прямой эфир. Я отсюда слышала, как ведущий говорил что-то зазывное в микрофон и ему аплодировали, но не могла заставить себя прекратить рыдать и выйти, наконец, в люди. Мне было больно от того, насколько жестоки люди. И я не желала их видеть.

В дверь тихонько постучались. Она отрылась, и показалось лицо Лукумидзе.

— Пэрсик, щто с тобой?

— Ничего, — просипела я не своим голосом.

— Пэрсик, пачему ты плакаещь? Хто обидел моего пэрсика, а?

— Видишь платье! — стала раздражаться я. — Что тогда спрашиваешь! По-моему, все понятно!

— Пятно?

— И еще какое! Большое и красное! Как будто кровью заляпали! И это уже не выстирать ничем! Тем более за пару минут!

— Кровью? — вдумчиво переспросил Рахат, помолчал полминуты и выдал: — Ну конещно! Кровь! Не надо стирать!

— Ты что, издеваешься?

— Нэт! Ты же ранен, забыл? Я же лечить тэбэ на кушетка! Вот пачему — кровь!

— Аа, — протянула, кивая. — Точно! Ты гений! — Улыбка проступила на моем лице, заставив вражеские слезы отступить.

— А пока на вот мой жакет! Прикроешь до поры до времени! А в середине танца я сорвать его с тэбэ, и сразу станет понятно — кровь!

— Ты думаешь, это сработает? И все решат, что так задумано?

— Безусловно!

Только я начала оттаивать и ощутила в себе новый прилив душевной теплоты и благодарности к этому замечательному человеку, как дверь вновь распахнулась после короткого стука, и появился Муравьев.