Самая высокая лестница - [14]

Корзинкин шёл по местам своего детства, по трассам комсомольских лыжных кроссов, по полям подшефных колхозов. И какое-то незнакомое горькое чувство подступало к горлу.

Корзинкин ушёл на рассвете, а вечером его, раненного, принесли в редакционный вагончик на шинели… Но это был уже совсем другой Корзинкин. Его лицо было бескровным, и он никак не мог справиться с колотящим ознобом. Его положили на топчан. Спросили, сильно ли болит. Он ответил одним словом:

— Холодно!

Корзинкина накрыли двумя тулупами. Подбросили угля в маленькую «буржуйку», которая и без того была раскалена и излучала малиновое мерцание. Он никак не мог согреться. Видимо, холод исходил не от ледяного ветра, колкого снега и промёрзшей глины, откуда его принесли, а рождался где-то внутри его самого. Он был ранен в плечо. Потерял много крови.

И пережил нечто такое, после чего в человеке рушатся все его привычные представления о жизни и смерти.

В редакции было тихо. Только из соседнего вагончика доносилось ритмичное уханье «американки», которая, как блины, пекла листовки. Хлоп, хлоп, хлоп! То, что Корзинкин вернулся с переднего края раненый, не смогло нарушить обычную жизнь редакции: газета есть газета, её надо выпускать, что бы ни случилось. По-прежнему дверь в вагончик открывалась и закрывалась. У печки на спинке стула, как выстиранное бельё, сушились мокрые оттиски полос. Пахло горящим углем и типографской краской. Правда, все говорили вполголоса и бросали сочувственные взгляды в сторону топчана, где лежал раненый товарищ. И каждый невольно думал, что и с ним может случиться такое, а может быть, и похуже…

Газету задерживала первая полоса. Ждали какого-то приказа. Несколько раз Корзинкин подзывал товарищей, просил записать его материал, несвязно бормотал насчет какого-то Волчьего лога… Товарищи успокаивали его — номер почти готов; завтра, на свежую голову, он продиктует свои сто строк, а пока надо лежать спокойно, врач скоро прибудет.

Вот он и лежал спокойно. И только память его металась, лихорадочно работала, возвращала к Волчьему логу, и перед ним возникал носастый майор в разодранном тулупе, с автоматом па шее. Он попался Корзинкину на пути в штаб полка и грубо остановил его:

— Из какой части?

— Я из редакции… Здравствуйте.

— Тьфу, чёрт! — Майор выругался, сплюнул на снег и хотел было идти дальше, но, что-то прикинув в уме, сказал: — Понимаешь какое дело, интендант, рота осталась без командира!

— Понимаю, — отозвался Корзинкин, — очень жаль…

Носастый майор поморщился и снова сплюнул в снег и вдруг — хитрый чёрт! — по-приятельски ткнул Корзинкина в плечо:

— Выручи, а? В роте-то всего семь человек. Соглашайся, редакция!

Корзинкин молчал. Потом наклонился к майору и доверительно сказал:

— Я… понимаете… никогда этим делом…

Майор не дал ему договорить:

— Не имеет значения! — сказал он. — Когда с бойцами командир, они чувствуют себя увереннее. А что делать, они сами знают. Ребята стреляные. Да вот они, посмотри. Богатыри!

Корзинкин огляделся и увидел роту.

Бойцы стояли на снегу усталые, серые, с ввалившимися глазами. Шинели были местами прожжены огнём, к сапогам тёмными наростами намёрзла окаменевшая глина. Строй был какой-то жидкий, неровный, лишённый всякого ранжира, но на лицах бойцов было можно прочитать, что они переболели всеми страхами войны и их уже ничем не возьмёшь.

— Соглашайся! Нет времени на раздумье!

— Понимаете… я с удовольствием… не знаю, что получится, — бормотал Корзинкин, потирая свою худую, цыплячью шею.

— Получится! — отрезал майор. — Здесь немцы не должны пройти. И всё!

Корзинкин махнул рукой и отвернулся: не отвяжешься от этого носастого! Про себя он подумал: «Хорошо, что рота маленькая!» Тогда ему и в голову не пришло, отчего рота маленькая.

Майор вскочил на подножку «эмки», измазанной белой краской, и умчался в сторону леса. Только оставшись с этими незнакомыми людьми наедине, Корзинкин понял, какую ответственность он принял на себя. Если бы он оставался просто бойцом, даром что на петлицах медное колёсико и шпала интенданта третьего класса! Корзинкин опасливо поднял глаза. На него испытующе смотрели все семеро красноармейцев. И ему показалось, что у всех у них одинаковые глаза. Их было семеро, но они были ротой, и у них был свой не отделённый, не взводный, а ротный командир — Корзинкин. Это солдатское чувство передавалось Корзинкину, и ему захотелось, подражая настоящим командирам, гаркнуть: «Равняйсь! Смирно!» Но он молчал, потому что это пока было для него недосягаемым.

В это время длинный, худой боец со впалыми щеками подошёл к Корзинкину:

— Будем рыть щели, товарищ командир?

— Да-да, — поспешно согласился Корзинкин и с благодарностью посмотрел на бойца: — Как ваша фамилия?

— Ткаченко, — представился боец и крикнул: — Пошли, ребята!

Семь лопат со звоном застучало по промёрзшей земле.

Этот стук со звоном сейчас отдавался в ушах раненого Корзинкина. Он доносился совсем из другой жизни, не имеющей отношения к редакционному вагончику с «буржуйкой», мокрыми оттисками полос и запахом типографской краски.

Ещё до начала боя, когда «большие сапёрные» вгрызались в каменистую землю, Корзинкин сделал для себя удивительное открытие: он хорошо знал это место, жил неподалёку на даче с бабушкой и в таком же логе играл с ребятами в «казаки- разбойники». Тогда в склонах лога ребята рыли пещеры, в которых даже в жару тянуло пронизывающим холодом… Теперь они тоже роют — только не пещеры, а узкие щели, чтобы спастись от гусениц немецких танков. Откровенно говоря, Корзинкин не очень-то представлял себе реальности появления танков. И не очень-то верил, что тихий Волчий лог — место его детских игр — может стать грозным полем боя с грохотом выстрелов, с кровью на снегу.