— Ну, как вы думаете? — сказал он наконец. — Я думаю, что назову его «Историей одного корабля».
— Мне кажется, что идея недурна, но вы не будете в состоянии обработать её до конца. Между тем, как я…
— Неужели она может пригодиться вам? Вы хотите взять её? Я гордился бы этим, — торопливо сказал Чарли.
Мало есть вещей на свете более приятных, чем искренность, горячность и неумеренное открытое восхищение юноши. Даже женщина в порыве слепого обожания не пойдёт по следам любимого человека, не снимет своей шляпки с того гвоздя, на который он вешает свою шляпу, и не будет пересыпать свою речь его излюбленными словами.
А Чарли проделал все это. Было необходимо спасти свою совесть прежде, чем я стану обладателем мыслей Чарли.
— Давайте заключим договор. Я дам вам пять фунтов за вашу идею, — сказал я.
Чарли сразу превратился в банковского клерка.
— О, это невозможно. Между двумя коллегами, вы понимаете, если я смею так назвать вас, и как человек порядочный, я не могу. Возьмите эту идею, если она вам годится. У меня их целая куча.
У него действительно было много идей — никто не знал этого лучше меня, но это были идеи других людей.
— Взгляните на это с деловой точки зрения, как это делается между порядочными людьми, — возразил я. — На пять фунтов вы сможете купить достаточное количество поэтических произведений. — Дело делом, и вы можете быть уверены, что я не дал бы вам этой суммы, если бы…
— О, если вы ставите это на такую почву!.. — сказал Чарли, видимо увлечённый мыслью о книгах. Договор был заключён с тем условием, что он будет заходить ко мне во всякое время, когда у него появятся новые идеи, будет пользоваться у меня отдельным столом, чтобы иметь возможность писать, и неограниченным правом изливать на меня все свои поэмы и все отрывки из драматических произведений. После этого я сказал:
— Ну а теперь расскажите мне, как вы пришли к этой мысли?
— Да она сама пришла ко мне.
Глаза Чарли открылись широко.
— Да, но вы мне рассказали очень много о герое, вы, вероятно, читали это где-нибудь раньше?
— У меня нет другого времени для чтенья, как только у вас, когда вы позволяете мне сидеть здесь, а по воскресеньям я езжу на велосипеде или уезжаю на весь день на реку. Разве я там что-нибудь перепутал о герое?
— Расскажите мне ещё раз, и тогда я лучше пойму вас. Вы говорите, что ваш герой попал к пиратам. Как же он жил?
— Он был на нижней палубе того судна, о котором я вам рассказывал.
— Что это было за судно?
— Это было нечто вроде корабля на вёслах; море заливает водой отверстия для весел и человек сидит по колено в воде. Потом там ещё есть продольная скамья, идущая посредине между двумя рядами гребцов, и надсмотрщик с плетью ходит взад и вперёд, чтобы заставлять людей работать.
— Откуда вы это знаете?
— Так в моем рассказе. Там ещё верёвка, прикреплённая к верхнему деку, чтобы надсмотрщик мог ухватиться за неё, когда корабль накреняется. Когда однажды надсмотрщик промахнулся и, не успев ухватиться, упал на палубу между гребцами, вы помните, мой герой засмеялся и получил за это удары плетью. И разумеется, он, то есть мой герой, прикован цепью к своему веслу.
— Как же он прикован?
— Железной цепью, охватывающей его талию и прикреплённой к той скамье, на которой он сидит, а кроме того, на его левой руке тоже надето железное кольцо, соединённое цепью с веслом. Он находится на нижней палубе, куда посылают самых худших людей, и свет проникает туда только через отверстия для весел и слабо колеблется, освещая трюм, когда корабль движется. Можете ли вы себе представить солнечное сияние, проскальзывающее в отверстия люков?
— Могу, но не могу представить, как вы это представляете себе.
— Но как же может быть иначе? А теперь послушайте дальше. За длинными вёслами на верхней палубе сидят по четыре человека на каждой скамье, на нижней — по три, на самой нижней — по два. Вы помните, что на нижней палубе — полная темнота, и от этого все люди понемногу сходят с ума. Когда человек умирает за своим веслом на этой палубе, его не выбрасывают за борт, а разрезают на части так, как он есть, в цепях, а затем проталкивают по кускам через отверстия для весел.
— Это зачем же? — спросил я, удивлённый не столько этой подробностью, сколько решительным тоном, которым она была передана.
— А для того, чтобы избавить себя от хлопот и внушить страх людям. Нужно бы было иметь двух надсмотрщиков, чтобы стащить труп человека на верхнюю палубу, но если людей, сидевших за вёслами на нижней палубе, оставить одних, они бы перестали грести и поломали бы скамьи, поднявшись все сразу в своих цепях.
— Ваша фантазия удивительно предусмотрительна. Где вы читали о галльских галерах и галльских невольниках?
— Насколько я помню, нигде. Я люблю грести, когда есть возможность. Но, если вы так говорите, может быть, я где-нибудь и читал что-либо подобное.
Скоро после этого он ушёл от меня к книгопродавцам, а я был поражён тем, как мог двадцатилетний банковский клерк передать мне с таким расточительным изобилием подробностей историю потрясающего кровавого эпизода, в котором был и мятеж рабов, и тираны, и смерть в неизвестных морях.
